1986 год
Я всегда думал, что похороны непременно надо проводить в серый дождливый день. И чтобы вокруг могилы толпилась куча людей в черных плащах и с черными зонтиками.
В утро похорон Шона Купера солнце светило вовсю. По крайней мере в самом начале. Никто не надел черное. Его родители попросили всех облачиться во что-то красное или голубое. Это были его любимые цвета. Цвета школьной футбольной команды. Пришло довольно много ребят в полном спортивном обмундировании.
Мама подобрала для меня новенькую светло-голубую рубашку с красным галстуком и простые темные брюки.
— Все равно нужно выглядеть как следует, Эдди. Этим ты выкажешь свое уважение.
Вот уж чего я не хотел, так это выражать уважение Шону Куперу. Я вовсе не хотел тащиться на его похороны. И до этого я никогда не бывал на похоронах. Во всяком случае, я этого не помню. Вообще-то родители брали меня с собой на похороны дедушки, но, во-первых, я тогда был еще совсем маленьким, а во-вторых, дед был уже очень старым. Старые люди умирают, в этом нет ничего особенного. Они и при жизни пахнут так, словно уже немножко умерли. Какой-то затхлый и спертый у них запашок.
Ты понимаешь, что смерть есть, но обычно она всегда приходит к кому-то другому. Не к детям вроде нас. И не к людям, которых мы знаем. Смерть всегда была для меня чем-то далеким и абстрактным. И именно там, на похоронах Шона Купера, я впервые осознал, что смерть рядом — щекочет затылок холодным сладким дыханием. Она выбросила свой главный козырь — убедила нас, что ее нет. Но, я думаю, в ее темном рукаве найдется еще много других козырей.
Церковь была всего в десяти минутах ходьбы от нашего дома. Хотелось бы мне, чтобы она стояла подальше. Я плелся, как улитка, и постоянно оттягивал свой воротник. На маме было то же голубое платье, что и в день вечеринки у Толстяка Гава, но сегодня она надела сверху красную курточку. Папа в кои-то веки натянул длинные брюки — спасибо ему за это. И рубашку с красными цветами. За это — нет.
Мы подошли к воротам церковного дворика одновременно с Хоппо и его матерью. Мы не так уж часто виделись с ней. Если не считать тех моментов, когда она проезжала на своей машине, подметая улицу. Сегодня она скрутила свою всклокоченную гриву в пучок. На ней было бесформенное синее платье и старые потрепанные сандалии. Наверное, это плохо — говорить так, но я радовался, что моя мама не выглядит так, как она.
На Хоппо были красная рубашка, голубые школьные джинсы и черные ботинки. Свои густые темные волосы он зачесал на одну сторону. Он был сам на себя не похож. И не только из-за прически и приличной одежды. Он был напряжен и выглядел встревоженным. А еще он держал на поводке Мерфи.
— Здравствуй, Дэвид. Здравствуй, Гвен, — поприветствовала их мама.
Я не знал, что мать Хоппо зовут Гвен. Моя мама всегда помнила имена. Папа — не очень. Он частенько шутил — еще до того, как болезнь Альцгеймера стала набирать обороты, до того, как он чокнулся, — что все забывают имена, и в этом нет ничего такого.
— Здравствуйте, мистер Адамс, миссис Адамс, — отозвался Хоппо.
— Здравствуйте, — произнесла его мать таким слабым голосом, как будто извинялась за что-то.
— Как ваши дела? — спросила мама. Она всегда выражалась вежливо, когда на самом деле не очень хотела знать ответ.
Мать Хоппо этого не почувствовала.
— Не очень, — сказала она. — То есть… все это ужасно. И Мерфи было очень плохо всю ночь.
— Ох, батюшки! — воскликнул папа с неподдельным чувством.
Я наклонился, чтобы погладить Мерфи. Он вяло взмахнул хвостом и опустился на землю. Похоже, ему хотелось находиться здесь не больше, чем всем нам.
— Поэтому вы взяли его с собой? — спросил папа.
Хоппо кивнул:
— Мы не решились оставить его дома. Он нервничал. А если бы мы выпустили его в сад, он перелез бы через забор и выбрался на улицу. Поэтому мы решили привязать его где-нибудь здесь.
Папа кивнул:
— Что ж, это, похоже, хорошая идея. — Он потрепал Мерфи по голове. — Бедняга. Стареешь, да?
— Ну… думаю, нам лучше войти, — сказала мама.
Хоппо наклонился и обнял Мерфи. Старый пес лизнул его лицо большим влажным языком.
— Хороший мальчик, — прошептал он. — Пока.
Мы вошли в церковные ворота и двинулись к входу. Снаружи слонялось много людей, некоторые курили, воровато оглядываясь. Я заметил Толстяка
