Граф Сардинский: Дмитрий Хвостов и русская культура

Пускай твои спокойны воды
Мне в сердце радости прольют,
Пускай мои оставши годы
Тебе подобно потекут.
Как ты в реках мила, незнатна,
Так ныне жизнь моя приятна
Склоняет к западу мой путь
Здесь начал я играть на лире,
Здесь кончу поздну песнь Темире,
Здесь должен мирно я уснуть.
Когда над мелкою рекою
Среди безмолвия, покою
Один на холмике сижу,
Пускай колеблют мир перуны;
Я ударяя в мирны струны
Сердечным чувством дорожу

[там же в «Друге Просвещения»].

В следующей книжке образ Хвостова как «певца Кубры» был закреплен его другом и соредактором Салтыковым в стихотворении «Сочинителю оды реке Кубре».

В свою очередь, Державин откликнулся на оба произведения Хвостова стихотворением «Волхов Кубре», напечатанным в третьей части «Друга Просвещения» за 1804 год без подписи, но с красноречивым издательским примечанием: «Хотя сия пьеса сообщена нам от графа Хвостова без имени сочинителя; но всякий легко угадывает, что она есть творение преславнаго барда, вместе Горация и Анакреона нашего» [Державин: II, 486] (намек на книгу Державина «Анакреонтические песни», вышедшую в 1804 году). За этими поэтическими любезностями между тем скрывалась принципиальная полемика (или, на современном языке, обоюдный троллинг).

В самом деле, центральной темой хвостовской оды является не столько восхваление великого барда, «наперсника» Аполлона, Горация и Анакреона, сколько сопоставление себя с ним, проведенное через сравнение двух рек – бурного Волхова и тихой Кубры:

Певец, близ Волхова живущий,
И дара слов и мыслей полн,
Ты видишь водопад ревущий,
Удар о камни слышишь волн,
Ты зришь, как нагла с ветром сила,
Сорвав надежныя кормила,
Суда по своевольству мчит;
Корабль, противник гордый рока,
От Нота поражен жестоко,
На дно падет в щепы разбит.
Мне скупы жители небесны
Богатых не дали даров;
Мои способности безвестны
Не смеют петь полубогов.
Лилею блеском облеченну,
Иль незабудочку смиренну,
Иль воду светлого ручья,
Или пастушей век щастливой,
Что чужд от гордости кичливой,
Могу воспеть не громко я [там же: 12].

Здесь, как и в первых строфах оды, «бурюющему» Волхову Хвостов противопоставляет свою тихую и ясную Кубру. Само это противопоставление, представленное в форме традиционного для классической поэзии «самоумаления», как мы полагаем, было заимствовано Хвостовым из первой песни Буало, в которой истинная поэзия уподобляется ясному потоку, а не бурлящему водопаду. В переводе Хвостова:

Приятней ручеек, что по песку стремится,
На розовом лужку тихохонько катится,
Чем нагло в быстроте с горы ревущий ток,
Который за собой уносит ил, песок

[Увы, потерял сноску. – И.В.].

Иначе говоря, скрытый смысл этого речного сравнения в том, что поэзия Хвостова, может быть, не столь величественна, как державинская, но зато яснее и плавнее последней[150]. Кажется, что Державин, переводивший в свое время первую песнь Буало, прекрасно понял намек. В ответном послании от Волхова Кубре он под видом похвалы едко высмеивает стихотворение своего адресата:

Напрасно, Кубра дорогая,
Поешь о славе ты моей;
Прелестна девушка, младая!
Мне петь бы о красе твоей.

Во-первых, молодая была уже немолода (Хвостову в то время было почти пятьдесят лет, и в стихотворениях о Кубре он подчеркивал свой преклонный по тем временам возраст). Во-вторых, Державин иронически уклоняется здесь от воспевания «красы» прелестной девицы. В следующих стихах он противопоставляет свой образ Волхова – величественного, угрюмого, многоопытного, глубокого, богатого, национального – хвостовскому:

Хотя угрюм и важен взором
И седина на волосах,
Но редко бурями и громом
В моих бушую я лесах.
Я мирный гражданин, торговый,
И безпрестанно в хлопотах;
За старым караваном новый
Ношу лениво на плечах;
Наполнен барками, судами,
На парусах и бичевой,
Я русских песен голосами
Увеселяю слух лишь мой.
‹…› Иль видят золотыя нивы,
То пестроту цветов в лугах;
То луч с серпов и кос игривый
В муравленых горит водах.
Шумящи перловы пороги
Им слабо преграждают путь:
Премудро, справедливо боги
Богатство за труды дают [Державин: II, 304– 305].

В примечании к этому стихотворению, написанном позднее, Державин указывает, что «река Волхов, текущая по иловатой почве, имеет воды мрачныя, однакож довольно тихия и местами на обоих берегах ея растет лес» [Державин: III, 687] (напомним, что в первой песни Буало, переведенной Хвостовым, чистый ключ оказывается художественней, «чем нагло в быстроте с горы ревущий ток, который за собой уносит ил, песок»). Наконец, хвостовскому поэту, мирно влекущему свои дни на брегу «приятных и спокойных вод», Державин противопоставляет образ старого русского песнопевца, сидящего на берегу горделивой реки и оплакивающего, подобно древнему Оссиану, почивших друзей и героев:

И бард мой с арфой ветхострунной
Хоть, сидя на холму, поет,
Но, представляя вечер лунной,
Он тихий голос издает [Державин: II, 305].

В этом контексте заключительное обращение Державина-Волхова к адресату послания звучит издевательски двусмысленно:

И ты, в Наядах быв известной,
Не завсегда волной шуми;
Но розовой рукой, прелестной,
Вздохнув, Меналка обойми.
С Бионом, Геснером, Мароном,
Потомства поздняго в уме
Твердясь, пастушьим, сельским тоном,
С кузнечиком светись во тме [там же].

В позднейших примечаниях к этому стихотворению Державин писал, что здесь он намекал Хвостову на то, чтобы тот держался лучше скромного («нижайшего»!) пастушескаго рода, а «не надувался за Пиндаром» [там же: 307], как в оде «К Барду» и другом