Граф Сардинский: Дмитрий Хвостов и русская культура

счастливых,
При токе чистых вод, игривых
Сулит им невечерний день [I, 126].

Эраты стон

Хвостов считал cебя лириком par excellence (понимая под лирикой высокую поэзию, выражающую восторг песнопевца, вызванный общественно значимыми событиями[180]) и потому так обижался на Державина, который напрочь отказывал ему в пиндарическом даровании[181]. Эстетическая программа Дмитрия Ивановича в 1810–1820-е годы представляет собой строгую систематизацию принципов «французской школы», исповедовавшихся им с конца XVIII века, – «лиричество», «замыкающее в каждом куплете свою красоту», горацианская «золотая середина», попытка соединить «в один пучок» русского литературного языка старый и новый «слоги», защита истинного вкуса, добродетелей и просвещения («оное дружелюбное Религии, Философии и Поэзии сочетание»); на тематическом уровне – культ Петра Великого, Ломоносова, Сусанина, Суворова, Александра I (потом Николая I), а также отважных российских естествоиспытателей и мореплавателей. Он также утверждал, что поэзия во всех родах должна крепко держаться стыдливости и непорочности – отличительных свойств «ея богинь покровительниц»[182].

Идеологической основой творчества Хвостова был своеобразный патрицианско-государственнический извод характерной для XVIII века физико- теологической концепции мира (вспомним его оду «Бог», соперничавшую с державинской). Мироздание в восприятии графа разумно, спокойно и упорядочено, как образцовый государственный департамент, и счастливо, как изобильная помещичья Аркадия. И море, и земля, и человек, и природа движутся у него взаимной любовью – «природы доброхотством» (чувственную любовь граф считал низменной). Царь получает власть от любящего Бога. Вельможи – «созвездие чертога» царя – пекутся о благе народа и передаче «пользы подвига» потомкам. Мудрая природа, по завету Святого Промысла, открывает человеку три свои области:

Свод неба голубый – горящих солнцев царство –
Приосеняет стран обширное пространство,
Где мощный человек, издревле покоря
Вертепы дикие и сушу и моря,
На цепь творенья взор несытый простирает,
И подать от лесов, полей и вод сбирает;
И воздух, и огонь, и лев, и кит не чужд[183]
И наших радостей и наших в мире нужд.

У каждого в этом счастливом мире есть свое дело:

Тот рало в руки взял, тот меч острит для брани,
Тот Шуберта следом стремится в небеса,
Где в вихрях пламенных сияет звезд краса,
Законодательства проникнув тот пучину,
Тот наблюдению здесь посвятя часы,
Природы усмотря чудесныя красы,
Трудится – неба сын – теперь для лет грядущих,
Не ждав себе наград и злата рек текущих [II, 119– 120].

Какая из стран на Земле ближе всего к этому идеалу? Правильно, Россия. Здесь по манию Петра и его наследников утвердилась сильная и заботливая власть, развиваются просвещение и искусства:

Россия в мире есть планета,
Что Петр чудесно сотворил,
Сияюща в громаде света
Лучами от своих светил.
Кто днесь России не трепещет?
Кто взор завистливый не мещет?
Россия, ты жива Петром!
Петрова духа превосходство
Тебе доставило господство:
Блюди свои весы и гром [I, 21].

Лирическим певцом этого российского могущества и благоденствия в больших и малых делах и считает себя Хвостов – вельможа, помещик, государственный деятель, академик, член разных научных обществ, просто добрый человек.

Этой нехитрой и пресной, с точки зрения идеологических гурманов, благонамеренно-оптимистической философией проникнуты едва ли не все произведения Хвостова. Он не то что верит, он знает, что и радость будет, и корабли вернутся в тихую гавань, и люди обретут себе покой. В его обжитом и упорядоченном мире почти нет случайностей, и во всем сквозит благодарное удивление перед явлениями изящной и щедрой природы и делами добрых и полезных людей.

Приведу в пример мои любимые стихи, посвященные выросшему у него в имении диковинному пятиколосному колоску, который он повелел засушить, выгравировать и отдать в музей Вольного экономического общества для лицезрения потомкам:

Трудолюбивый муж мой колос распложает,
Лелеет как родню и право заключает,
Что колосок не есть случайности игрой;
Не даром, говорит, он вырос над Куброй,
И зрея, соками земли родной питался,
И на одном корню пятькратно разметался.
Как пахарь бороной очистит плевел род,
Благотворящий луч согреет нивы плод [II, 116].

Стихи эти были прочитаны графом на торжественном заседании экономического общества, посвященном повышению урожайности злаковых культур в России (на том же заседании агроном Дмитрий Потапович Шелехов читал речь о трехпольной системе). Но агрономическая тема при всей ее важности для помещика Хвостова была лишь предлогом для очередного выражения графом своей веры в союз поэзии и науки, о которой мы еще будем говорить далее[184]. Более того, засушенный и гравированный колосок, найденный в его владениях, и стихи о нем, прочитанные ученой аудитории и выпущенные отдельной брошюрой с приложением изображения уникального злака, осознаются графом как «двойной» памятник ему самому, его очередная путевка в вечность. Он также радуется своей причастности общему (общероссийскому) делу и потому легко переходит от восторгов по поводу своего колоска к описанию других успехов российского просвещения, обсуждавшихся на заседании общества, прежде всего оспопрививания, спасшего от смерти (спасибо царю и награжденным им докторам) миллионы российских детей:

Певец преклонных лет – не долго проживу,
И славу подвига увижу ль на яву?
Но чувствую, – Поэт и мой преемник в мире
Младенцев торжество провозгласит на лире [II, 119].

Я хочу сказать, что острота зрения Хвостова не слабее, чем