Граф Сардинский: Дмитрий Хвостов и русская культура

короля поэтов в русской смеховой культуре «золотого века»[197].

Поэт-самописец

Еще раз напомню, что поэтическое пространство певца Кубры и Невы – родное, наследственное, самодостаточное, укорененное в отечественной истории, государственное, клубное, общественное, поместное, уютное, изобильное, гостеприимное, театрализованное до мельчайших деталей и облеченное в неоклассические образцы, как в тоги, туники, пенулы и лацерны. Этот мир неразрывно связан с формами общественной жизни, сложившимися в процессе постепенной эмансипации русского «столбового» дворянства во второй половине XVIII – начале XIX века. Приведу в качестве примера хвостовского видения и изображения «наследного» мира замечательное (извините, что длинноватое) описание охоты из его сатиры на злоязычного родственника А.С. Хвостова, озаглавленной «К Расилову» (в первом варианте «К Стамбулову»):

Соскуча роскошью и негою зловредной,
К природе обратись средь отчины наследной.
Где будешь выездом ты псовым щеголять,
Животных гибелью себя увеселять.
Где слуг полдюжины, с чиновными и боле,
Тебя торжественно сопровождают в поле.
Стремянной смешливой вздев шапку на бекрень,
Блюдет, чтоб милый пес не наскочил на пень.
Где все охотники, великолепным строем,
Рыссой под острова текут перед героем,
Когда ты знак подашь, то внемля звук рогов,
В минуту гончия спускаются с смычков.
Дубравы красныя, места покоя, мира,
Где лист колеблется лишь веяньем зефира
Внимают визг и лай, и ржание коней,
И разных звуков смесь и хлопанье бичей;
Но шум, сметение с необычайным свистом
Вещают, что уже зверок на поле чистом:
Борзыя, гончия, выжлятники, псари
Несутся кучею; там крик: сюда! – смотри! –
Там всадник всадника во всю прыть конску гонит;
От топота копыт земная тяжесть стонет.
А наконец, когда затравленный зверок,
Любимым псом твоим повергнется у ног;
Настанет торжество и громко восклицанье,
Начнут сойдясь в кружок о славе состязанье,
Тот Искре лавр дает, тот время улуча,
К тебе ласкается хвалою Сорвача;
Охотник тот, чьи псы без славы день скакали,
Обратный правит путь, склонив главу в печали [III, 52– 53].

«Отчинная» природа, домашние, слуги, гости, охотники, скачущие великолепным строем, псари, милые борзые, бедный затравленный зверок, кони, шум, лай, ржание и крики в красных покойных дубравах, дружеское состязанье «о славе» – все эти детали (прекрасно знакомые нам по толстовской эпопее) сливаются в единый образ «вельможного мира» (одну из его ипостасей), прекрасно знакомый равному по статусу читателю- родственнику.

Конечно, в этих стихах Хвостов следует уже давно утвердившейся традиции[198] (от ломоносовского описания царской охоты в «елизаветинской» оде 1750 года до «охотничьих» стихотворений Сумарокова и Державина[199]; о французских корнях этой темы – Мольер, Лафонтен – я уже и не говорю). Но главное отличие хвостовского мира от державинского (или сумароковского) не столько в его вторичности (Хвостов нередко выигрывает в состязаниях с предшественниками), сколько в его разгерметизированности, публичности, растиражированности (в прямом смысле слова) и открытости для новых поколений читателей, уже не связанных с патрицианскими устоями и нормами автора. Так, Хвостов разослал эту сатиру сочленам по Беседе, готовился читать ее на одном из заседаний общества (Державин не допустил), исправил и отослал копию к непосредственному объекту сатиры, потом напечатал отдельной брошюрой, потом еще раз напечатал с исправлениями, а потом еще и еще. И так он поступал со всеми своими творениями! Державин приглашал к себе избранных. Хвостов звал к своему творческому столу всех и по многу раз. Итогом таких многократных приглашений стала десакрализация и комическая профанация «вельможного мира» Хвостова в 1810–1820-е годы.

Отец рассказывал, что в день, когда ему исполнилось шесть лет, он вышел на балкон и прокричал на весь двор: «Люди, приходите ко мне в гости! У меня сегодня день рождения!» И пришла одна девочка. Хвостов же зазывал публику к себе на поэтические именины в течение десятилетий чуть ли не ежедневно. Стоит ли удивляться, что весь двор гоготал над ним?

Разумеется, Хвостов считал себя истинным поэтом и в своих сатирах ополчался (никогда не называя имен) на ложных критиков и безграмотных судей, которые «дерзают полагать на Геликон оковы, / И новым Бавиям дарить венки Лавровы» [Хвостов 1817: II, 87]. Эти ложные критики, заползающие в храм поэзии, «как насекомые средь летних знойных дней» [там же: 89], крайне опасны, ибо рушат своими толками репутации достойных (граф никогда не забывал о том, что русские литераторы «дву-ипостасные» – большей частью князья да графы [Западов: 383], и вопрос об авторском достоинстве тесно связывался им с вопросом о чести дворянской[200]):

Сей суд, благодаря проворным языкам,
Невежи, разнеся в столице по домам,
Без доказательства худое превозносят
Без доказательства хорошее поносят;
А книга бедная, стесненная судом,
На время долгое покрытая студом,
От Невских берегов, бежа поносной брани,
Летит на почтовых до Вятки и Казани.
Священну критику, чистейший Музы свет,
Мир, имяна смешав, пасквилями зовет

[Хвостов 1817: II, 90–91].

Мы едва ли ошибемся, если скажем, что под «бедной книгой», ославленной зоилами, граф подразумевает свои творения (кстати, в Вятке и Казани жили немногие почитатели его поруганного гения). Злоба и безумие пасквилянтов, писал Хвостов, похищают славу талантов – их единственную награду – и преграждают успехи словесности. Такие критики есть «преступники, достойные всеобщего омерзения» [там же: 230–231].

Насмешникам назло Хвостов продолжает в 1820-е годы свой смелый литературный эксперимент – сделаться образцовым поэтом, старательно следуя всем незыблемым правилам, установленным теоретиками классицизма, – иначе говоря, стать российской инкарнацией идеального сочинителя, описанного в переведенной им «Науке о стихотворстве» и других авторитетных трактатах.