К своей высокой поэтической миссии Хвостов всегда относился очень серьезно. В сочинениях (и примечаниях к ним) рубежа 1810–1820-х годов он представляет себя прямым наследником Ломоносова и Державина, основателем и законодателем русской литературной критики, организатором литературной жизни и покровителем начинающих авторов. Он не только переводит, но и «дописывает» и расширяет, как уже говорилось, «Науку» Буало (добавил песни о басне и опере, отсутствовавшие у французского законодателя). Он обращается с поучительными миролюбивыми посланиями к представителям разных поколений и литературных лагерей, активно участвует в деятельности самых разных литературных и научных обществ[201]. У него появляются (или им оплачиваются и поддерживаются) верные почитатели, посещающие литературные вечера у него в доме и посвящающие ему свои стихотворения и рецензии. Творения графа переводятся (по заказу самого автора) на иностранные языки, обсуждаются в (зачастую заказанных) рецензиях, причем не только российских, но и немецких и французских[202]. Так как серьезные издания почти не печатают его произведений, Хвостов создает, по сути дела, альтернативную литературу со своей системой распространения (в Прологе к нашему отдохновению мы назвали последнюю хвостов-раздатом), состоящую из его собственных произведений. «Пределы самораспространительства графа Хвостова» [Гете: 278] расширяются на Запад и Восток. Счастливыми обладателями его произведений оказываются не только соземцы в Петербурге, Москве, Вязьме, Казани, в краю чужом, пустынном море и мрачных пропастях земли, но и западные литераторы Александр Гумбольдт, Ламартин, Вильмен, а также персидский поэт Фазиль-Хан. Великий Гете на закате жизни получает в дар от своего русского собрата «несколько цветков семидесятилетней северной музы» [там же] (включавших полное собрание сочинений Дмитрия Ивановича). В своих произведениях граф не только откликается на любой повод (от майского гуляния в Екатерингофе до кончины королевы Виртембергской и убийства Лувелем герцога Беррийского), но и постоянно расширяет свой жанровый (от мадригала до дидактической поэмы, от прозаических путевых записок до исторических очерков и нравственно-теологических рассуждений) и тематический диапазон (от описания прелестей провинциальной и дворцовой жизни до воспевания возвышенных ужасов подземного и морского миров; при этом жанр притчи, на котором покоилась его литературная репутация 1810-х годов, постепенно уходит в тень).
Творческая деятельность Хвостова в 1820-е годы одновременно самодостаточна и полностью ориентирована на общественное восприятие[203]. При этом каждое новое издание собственных произведений он воспринимает как новую («материальную») стадию на пути к самосовершенству[204]. Одной из самых удивительных черт самодостаточной деятельности Хвостова является уже упоминавшееся нами постоянное использование им собственных стихов в качестве эпиграфов к собраниям своих сочинений и отдельным произведениям (иногда с указанием тома и страницы из того же собрания сочинений!)[205]. В своей совокупности эти автоэпиграфы (назовем их «эпи-грaфы», по титулу, носимому их сочинителем) образуют настоящий свод литературных убеждений Хвостова – его эстетический и философский катехизис. Приведем несколько примеров таких поэтических максим, воссоздающих образ «знаменитого сочинителя», каким он хотел предстать в глазах будущих поколений:
«В безплодных подвигах страшитесь век провесть,И дарованьем звать охоту рифмы плесть». (Эпиграф к «Науке о стихотворстве»)«За труд не требую и не чуждаюсь славы». (Эпиграф к первому тому сочинений)«Люблю писать стихи и отдавать в печать». (Эпиграф ко второму тому)«Вот книга редкая: под видом небылицОна уроками богато испещренна;Она – комедия; в ней много разных лиц,А место действия – пространная вселенна».(Эпиграф к третьему тому)«Что само по себе естественно, прекрасно,То вновь перерождать и украшать опасно».(Эпиграф к четвертому тому).«Надеюсь, – может быть, в числе стихов моихВнушенный Музами один найдется стих;Быть может, знатоки почтут его хвалами,Украсят гроб певца приятели цветамиИ с чувством оценят не мыслей красоту,Не обороты слов, но сердца простоту».«Прямая Критика, представя дар певцовПокажет, где они заснули меж цветов».«Арбельский, Замский бой доселе коль гремит,О Кульме, Лейпциге кто в мире умолчит? См. Том II-ой. Стр. 3».«Глашу потомству в слух я истину не лесть,Любя хвалить Царя хвалимого вселенной. Том II-ой. Стр. 101».«Мильтоны, существо уразумев Природы,В волненьи пред собой зрят луг, и лес, и воды. Том 2-ой, стр. 145».«Стремясь Французского Сатирика следами,Я пел его устав Российскими стихами».«Язык Италии и звучный и прелестныйСреди Европы стал для Музыки чудесный. Том 2-ой, стр. 161».«Движение страстей, объем творений целыйИскуства мудрый плод и Музы плод созрелый».«Забытый Музами поэт,Еще лучей не чуждый света,Весенний обоняет цвет».(Эпиграф к последнему, 7-му тому сочинений)«Образцовые» выписки из собственных стихотворений, показывающие «полет, глубокие мысли и высокие чувства Поэта», помещал граф и в предисловиях к своим собраниям произведений. Так, в издательское вступление к первому собранию Хвостова включалась, наряду с другими, цитата из известной нам оды «Бог», представлявшая творческий охват «знаменитого Автора»:
Где взял я доблесть чувств простую,Где почерпнул любовь святую?Отселе возношусь в эфир,С глубоких бездн несусь на горы,С долин бросаю к солнцу взоры,В единый миг объемлю мир.Так как издатели антологий русской поэзии упорно не желали включать его стихи, он сам организует издание хрестоматии русской поэзии, соответствующее его представлению об оной, и включает в ее состав свои произведения целиком и в выжимках-апофегмах. Приведу пару-тройку примеров его образцовых сентенций, включенных в
