псевдобесконечности и псевдовечности. Это станет еще более наглядным, если все мои книги вы перебросите в компьютер: тогда вы сможете перескакивать с одной ветки на другую» [4; 244].
Реализован на компьютере «Хазарский словарь». Один из вариантов при соблюдении указаний автора, совершив внушительный круг, приводит ко второму сохранившемуся экземпляру, некогда изданному Иоанесом Даубманусом (в 1691 г.), который оказывается «Хазарским словарем» М. Павича, т. е. книгой, которую держит в руках современный читатель, учтена в компьютерной игре и мистификация автора.
Компьютерная мобильность предусмотрена М. Павичем в структуре пьесы «Вечность и еще один день». Как пишет Ясмина Михайлович, «она являет собой настоящий гипертекст, и, в отличие от романов Павича, ее нельзя адекватным образом представить в книге. Но она сохраняет свойства гипертекста при переносе в сферу театра, где она станет симультанным представлением в реальном пространстве разных театров» [7; 146]. (У нас собирался реализовать этот проект режиссер Роман Виктюк.)
В качестве структурных знаков Павич использует «меню для театрального ужина».
Закуски:
Бабочки в сухарях под соусом тартар.
Зачем мы здесь?
Соль с оленьего рога.
Основное блюдо.
Петкутин и Калина.
Десерт.
Все хорошо, что хорошо кончается.
Печальный конец тоже делу венец.
«Настало после смерти пробужденье».
Структура драмы: 3 + 1 + 3, т. е. с использованием во всех вариантах меняющейся до противоположности любовной истории Петкутина и Калины [1] дает возможность реализовать девять различных симультанных пьес, подвижно меняя в них многие компоненты. Автором лишь запрещено включать в один и тот же вариант меню нескольких закусок или нескольких десертных блюд.
Многое «винегретно». Но, вероятно, все зависит от сценического воплощения. Литературная основа – легенды, мифы, фольклорная культура. В центре – миф о сотворении искусственного человека из глины (Бранкович с помощью псалмов так создает своего сына Петкутина), пророчества, древние ритуалы, магические знаки, превращения. И все это скомпоновано со множеством «сносок», отрывков, разнообразных центонов из предыдущих книг М. Павича. Все сплавлено мистериальным действием, где в сказочном хороводе на равных выступают противоположные полюса мироздания: жизнь – смерть, вечность и день, земля – небо, рок – случай, бессмертие – забвение.
М. Павичем написано много произведений: «Пейзаж, нарисованный чаем» (1988); «Внутренняя сторона ветра» (1991); «Шляпа из рыбьей чешуи» (1996); «Последняя любовь в Константинополе» (1995). «Хазарский словарь» (1990), «знаковый» для творчества М. Павича и гипертекстовой литературы.
Яркое явление в литературе конца XX в., роман интересен вписанностью в его ведущую устремленность к синтезу всего наработанного культурой. В нем мастерское владение разнообразными жанровыми, повествовательными модусами, их полистилистикой. Подчеркнута в поэтике не референциональная, миметическая образность, а условность, творческий импульс преображения, вымысла, в силу чего существенно изменяются, релятивизируясь, компоненты привычных биографических, приключенческих, детективных, исторических повествований. И главное – реализуется двойной код семантики: львиная доля текста отдана, казалось бы, «пустячку» – байкам с их установкой на балагурство, увлекательную связь слов (вот вам, массовый читатель, захватывающее чтиво, читайте на здоровье!). И одновременно в него же упакован, спрятанный глубинным иносказанием, главный интеллектуальный смысл высказывания.
Роман М. Павича – великолепный «языковой» роман. Его культурологический диапазон формируется тонкой материей языка, несущего в себе многовековую отшлифовку смысла во имя многозвучия слова в его емкой краткости, зоркости, точности. Текст нашпигован народной мудростью пословиц, поговорок, неотделим от них стиль авторского повествования – он на равных в блеске, остроумии, зоркой неожиданности наблюдений. («На толстую кошку блоха не пойдет»; «пусть не похваляется тот, кто обувается, так же, как тот, кто уже разулся»; «нельзя быть мудрым все семь дней недели»; «плохо придется тому, кто посолит черешню или уксусом польет пирожное…».) Мифопоэтизмы, как в латиноамериканском романе, преображают реальность в чудеса, контаминируясь в бриколажном единстве. («Когда Бранкович проходил мимо коровьего стада, оно начинало шагать на одном месте»; «у переродившегося Севаста уши стали такими острыми, как нож, что его ухом можно кусок хлеба отрезать»)… Сравнения поражают неожиданностью, отдаленностью сопоставлений («Студентка носила брови из скелетиков рыбы», «один глаз был постный, другой – скоромный» – ну, чем не сюрреализм?). В тексте представлены, по сути, все виды тропов: обычная метафора («стало тихо, как в банке огурцов»), оксюморон (грудь так «заросла, что пробор видно»), синекдоха (увидел венгра, «от него пахло вишней» – здесь не дегустация, а часть заменяет целое – Венгрия знаменита вишнями), литота (книга «шептала «нефеш, нефеш» – это низшая душа Коэна) и т. д. Для читателя это языковое пиршество и, читая, он ждет все новых подарков, и текст оправдывает эти
