хайдеггеровского мышления. В конце концов, ничто есть точка притяжения всех вопросов в его философии. Эти вопросы столь тесно взаимосвязаны, что осмысление ничто есть только особая форма осмысления онтологического различения бытия и сущего, сущности основания бытия как бытия сущего, сущности истины как свойства бытия или метафизики как вопрошания о бытии в форме «что есть сущее?». Всякий раз мышление Хайдеггера движется в одном и том же направлении, оно по-разному проделывает одну и ту же работу, сущность его мышления в различных проявлениях остается строго неизменной. Речь идет не просто о слаженности идей или о единстве стиля в философской обработке, но об идентичности или о повторяемости самой мыслимой «вещи» – бытия, которое вовсе не есть вещь, а, напротив, «не-вещность» и «без-вещность», Ничто.
Поэтому в любой из работ его мышление выражено целиком, ибо каждая из них под своим особым углом сосредоточивает в себе всю философию Хайдеггера, точнее принцип его философского мышления. Принцип этот проясняется тогда, когда философ, проделав еще раз весь положенный путь в поисках истины бытия и дойдя до границ мышления этой истины, бывает вынужден от нее отступить (отойти или отпрянуть). Такое отступление не бывает явным, осознанным, декларированным, но Хайдеггер знает о нем. Он называет его собственно философией, т. е. шагом на ступеньку вниз от мышления бытия. Эта философия, отступающая перед мышлением (перед изначальным созвучием с Логосом, собирающим в себе бытие сущего), чаще всего выглядит именно разрешением поставленных ею проблем и ответом на все заданные ею вопросы. Но именно благодаря строгости своего мышления Хайдеггер отказывается решить единственный вопрос своей философии – вопрос бытия (Seinsfrage), ибо он смыкается с вопросом о ничто. Ведь бытие сущего есть – не-сущее. Мышление, отступая от бытия и отказываясь от философии бытия в традиционном смысле, «соскальзывает» в ничто. Это мышление, которое постоянно мыслит в категориях немыслимого и опирается на столь диковинную для разума вещь, как истина бытия, никогда не может достигнуть «разумной» гармонии между тем, что называется у него истоком, «изначальным созвучием с Логосом», и обоснованной философской истиной. Поэтому он отступает от истины – в ничто. Он отказывается мыслить об истине как о чем-то мыслимом, доступном языковому выражению.
Если исходить из того, что мы знаем о языке от Хайдеггера, а затем в согласии с принципами его мышления отнести наши вопросы к соотношению языка и мышления, то мы могли бы отвечать на них двояким образом. В одном случае на сформулированный уже вопрос о происхождении или «первенстве владения» языком, мы ответили бы, что соотношение возможно между «субъективным» и «объективным» бытием сущего в языке, что предполагало бы существование уже двух языков: человеческого и бытийственного. В другом случае мы говорили бы о языковом тождестве человека и бытия в духе философии абсолютного идеализма. Таким образом мы ответили бы в форме совершенно бесполезного нам доказательства от противного, поскольку ни один из этих ответов для Хайдеггера, разумеется, неприемлем. Однако простая возможность интерпретаций такого рода, хайдеггеровская незащищенность от возможных выводов из его собственного мышления свидетельствует о том, что подлинная его философия никогда не предстает перед нами до конца раскрытой. Более того, она противится всякому искусственному своему раскрытию (руками интерпретаторов его философии), видимо, желая сохранить в себе источник самой нерешенности спора – в том, что ею мыслится, и в том, как мыслится.
Его философия языка сохраняет в себе эту спорность, идущую из глубины. Мы назвали язык постоянной границей между сущим и ничто; границей, разделяющей понимание бытия, но не само бытие. Эта граница свидетельствует об особой разнокачественности в мышлении бытия, о бытии инобытия в нем. Бытие может мыслиться как ничто (молчание, безымянность), но оно может быть осмыслено и как совокупность (многоимянность) сущего. Молчание же есть нечто, что содержит в себе многоимянность, так же, как в ничто заключена вся полнота сущего. Ничто мыслится диалектически, это не отрицание сущего как сущего в представлении, а стало быть, оставление сущего из его именной конкретной предметности в чистое бытие вне имени, вне предмета, вне мышления о предмете. Ничто есть, напротив, постоянная готовность к претворению в бытие сущего, т. е. готовность к самоотрицанию и восстановлению себя уже в новом ином бытии для сущего. Таким образом, ничто есть вечно иное для сущего, это – признак иного в бытии[198]. Оно есть нечто, что не может быть ни мыслимым, ни сказанным и потому вообще не может иметь бытия для себя. (Но не в качестве мистического объекта, а как онтологическая «безобъектность»). Ничто – в молчании бытия. Но молчание бытия заключает в себе голос каждого сущего, его название, его сущность; молчание бытия есть нераскрытая возможность присутствия-слова, т. е. о-существления. «Молчание (по формуле Хайдеггера) это пролог к разговору»[199].
Так в его философии языка вновь проглядывает «вытесненная» метафизика сущего (или «одного», поскольку единое свойство быть сущим может быть отнесено ко всему, что есть) и не-сущего (или «иного», осознанного как безымянность, бескачественность всеобщего бывания, т. е. бытия как ничто). Два способа, или два образа бытия сталкиваются друг с другом в истине. Истина не принадлежит ни тому, ни другому полностью, но соединяет в себе оба момента одновременно. Соединяет, но не примиряет, поскольку она есть спор между ними. Тема повторяется: истина бытия есть спорность, das Strittige.
Анализом языка завершается у Хайдеггера философия искусства. Искусство наследует истину языка, возвращает ее себе. Тем самым оно восстанавливает подлинность или бытийную сущность языка, которая являет себя в поэзии. Смысл поэзии вытекает из определения языка как «жилища бытия». Язык выстраивает свое жилище, которое освещает поэзия. Если язык в своем «речении» (Reden) именует сущее, то поэзия придает ему несокрытость. «Язык строит» – это значит, что в разверзтости сущего в целом язык человека «набрасывает поле исследования или творческого созидания». В этой способности языка строить, набрасывать, когда несокрытость сущего облекается в слово, заключена сущность поэзии. «Поэзия есть глагол (Sagen) несокрытости… Сам язык есть поэзия и притом поэзия в существенном смысле»[200]. «Язык хранит изначальную сущность поэзии, слагающей и сочиняющей (sagende)»
