боевой готовности.
Шепни спящему среди ночи: «к пуговицам претензии есть?» – он бормотнёт: «к пуговицам претензий нет».
Единственное, чего не понимала публика – отчего Вы вдруг Исаакович?
На это у неё тоже ушло несколько лет.
Сегодня возникла та же история с Иисусом Христом.
Вы везучий человек, Аркадий Исаакович, они все были здесь: академики, писатели, артисты.
С равной высотой лба, на намёках выросли.
Это Ваше поколение.
Они откликались на юмор, как охотники – на свист.
Мне в Вашей книге не хватает Вашей публики.
Помню конец спектакля – все бросились к сцене. Какой-то генерал встал спиной к Майе Плисецкой в первом ряду, она, сидя, своей прекрасной ногой в прекрасном сапоге пнула его ниже кителя. Вот сюда. Он оглянулся, не понял, она его пнула опять, генерал оглянулся, увидел её и догадался. Он догадался. Он отодвинулся. Он покраснел.
Мне не хватает в Вашей книге репетиции с Эфросом, когда администратор гостиницы «Московская» у Московского вокзала в Ленинграде кричала: «Уже 23 часа 15 минут! Я вызываю милицию!» – «Вызывайте», – сказали Вы, и я побледнел. И она вызвала. И милиция развозила нас по домам. Это в 66-м году!
Мне не хватает людей, которые в любой конторе, в любом трамвае, в любой приёмной вставали, когда входили Вы.
И начальники, великие специалисты лизать то, что сверху, и топтать то, что снизу, – такая у них была чечётка: лизнул-топнул-позвонил, – они тоже вставали, когда входили Вы.
Советская власть в таланте не ошибалась.
Он либо сидел, либо процветал, но знал о себе точно.
Вы были правы, Вы были правы: всё, что угодно, нужно было делать, чтобы уговорить, обмануть, пролезть через цензуру, но выйти к зрителям знаменитой летящей походкой.
Этот рёв стоил всех Ваших седых волос и дрожащих рук.
Как они ждали Вас после пыток, дорогой Аркадий Исаакович!
Мне не хватает в Вашей книге неимоверного хохота до обморока, до мокрых стульев и восторга.
От мгновенного переодевания и ещё более быстрого перевоплощения старика – в женщину, женщины – в японца, японца – в поэта-алкоголика.
И всё это внутренне, внутренне.
Это не надевание носа из чемоданчика, не пародия голосом, а из характера в характер за секунду со словечками, с новой походкой, с новым мировоззрением.
Потому что Вы артист великий.
Как это сохранить на плоском экране?
Потому что Вы обучены и образованны.
Как это показать на плоском экране?
Для Вас все слова родные: и рабочее немногословие, и поэтическая многозначность.
Конечно, Вы упрощали. Конечно, Вы упрекали меня в усложнённости.
Это меня-то с моим высшим мореходным и перманентным матом в душе!
Но я Вас понимаю, я Вас понимаю – просто мы язык не выбираем.
Человек мыслящий старается донести на чём угодно, как угодно.
Мне не хватает в книге Ваших фокусов.
Репетировать до глубокой ночи с Карцевым и Ильченко, а утром знать наизусть свой текст и разносить их в клочья за незнание своего. Если бы читатели видели и знали Вашу работу, видели Вас, окружённого толпой, ревущий зал, они бы вернее оценили слова Шауро и других верхних хамов, к идеологии которых добавлялись дикая зависть и желание согнуть, кому смертельно завидуешь.
А Вам надо было выйти к публике, надо было!
Не знаю, что живёт после таланта.
Теперь здесь театр Вашего имени, прославленный сын Вашего имени, передачи, телекадры…
А что живёт после Ньютона, Ломоносова? Все уже далеко от них.
Что же осталось?
Основа, товарищ Райкин, основа.
