– И ты считаешь, будто я нанял кого-то из своих родственников, чтобы он вонзил нож в спину Дерри Странахана!
– Я этого не говорила, – ответила она, явно нервничая, а когда я снова рассмеялся, поспешила добавить: – Я ненавидела Дерри и только порадовалась, когда его убили. Если ты организовал это убийство, можешь мне так и сказать. Моя любовь к тебе от этого не изменится. Ее ничто не может изменить. Но все равно я бы хотела знать правду. Ты несешь ответственность за смерть Дерри?
– Детка, – пробормотал я, притягивая ее к себе и целуя, – клянусь тебе памятью моей покойной матери, что во всех разговорах, которые я вел со своей родней, слово «убийство» ни разу не сорвалось с моих губ.
Она прижалась ко мне. Я видел собственное лицо в настенном зеркале, но ее лицо было скрыто от моих глаз. Сара льнула ко мне, и я чувствовал упругость ее грудей, прядь ее густых черных волос ласкала мою щеку.
– И все равно, Максвелл, думаю, с нашей стороны человечнее, если мы пока утаим эти письма от Неда, – услышал я ее голос. – Они его только расстроят. Я их не выкину – это было бы неверно, – но я подожду некоторое время, прежде чем дам ему прочесть их.
– Как скажешь, детка. – Я повернул к себе ее лицо, чтобы поцеловать в губы.
На целый час после этого мы забыли о письмах, но, когда Сара о них вспомнила, ей в голову пришла неприятная мысль:
– Максвелл, а если Патрик приедет в Америку и заберет Неда?
– Господи Исусе, Сара, у них не было денег даже на то, чтобы отправить Неда через Атлантику с наставником. К тому времени, когда они наберут столько денег, мы уже будем в Ирландии.
У меня самого на сей счет были сомнения, но я решил держаться твердой линии, чтобы она не ворочалась всю ночь без сна. Но вышло так, что уснуть не получалось у меня. Я молил Бога, чтобы получить оправдание до Рождества.
Тем вечером я сам сел за письма. Отправил Эйлин немного денег и попросил купить на них рождественские подарки, написал моей любимой дочери Салли, чтобы она остерегалась молодых дублинцев, которые теперь наверняка домогаются ее. Еще написал Максу и Денису – пообещал спасти их от города и вернуть к земле. Потом ждал ответов от них, но так и не дождался. Наконец, по прошествии многих недель, пришло письмо от Эйлин, которая сообщала, что Салли вышла замуж и уехала в Англию, а мальчики (но не девочки) знают, что я живу в грехе, да простят Бог и все святые мою душу.
«От сестры отца Донала я знаю, что об этом судачит весь Клонарин, – писала она, – потому что слуги в Кашельмаре говорят, лорд де Салис с утра до вечера только и занят тем, что проклинает вас обоих. Слава Господу хотя бы за то, что я больше не живу в долине, где все жалеют меня и девочек, и дочери не знают позора. Надеюсь, ты добьешься прощения и вернешься домой в Ирландию, потому что я ни одному ирландцу не желаю изгнания, но прошу тебя не приходить на мой порог, если только ты не придешь как муж, ищущий примирения с женой, но даже и в этом случае я не знаю, смогу ли тебя простить, хотя священник, наверное, скажет мне, чтобы я попыталась. Но ведь ты не придешь, верно? Ты опять замахнулся на неровню тебе, как всю жизнь это делал. Никогда не удовлетворялся тем, что имел. Тебе было недостаточно того, что ты крупная рыба в мелком пруду. Тебе всегда хотелось поплавать в пруду побольше, поглубже, и, думаю, теперь ты получил, что хотел. Могу только остеречь тебя: будь осторожнее, потому что в больших прудах водятся рыбы крупнее, чем ты когда-либо станешь, и они тебя уничтожат, если ты слишком часто будешь вторгаться на их территорию. Будь у тебя немного здравого смысла, ты бы удовлетворился тем, что имеешь, а не плавал бы на глубинах, где никогда не будешь чувствовать себя как дома».
Дня два я держал письмо при себе, а Саре показал только тогда, когда понял, что она терзается от подозрений.
– У нее, конечно, есть основания сердиться на тебя, – пробормотала она потом.
– Почему? Наша любовь умерла задолго до того, как я полюбил тебя. Она ведет себя как собака на сене. Меня она не хочет, но при этом не желает, чтобы у меня был кто-то другой.
Но мне не нравилось думать о том, что мои девочки сгорают от стыда, мальчики не отвечают на мои письма, а Эйлин делится своими обидами направо и налево. Я написал ей еще раз. Сообщил, что уважаю ее положение моей жены и сделаю все, чтобы она ни в чем не нуждалась, когда вернусь в Ирландию, что никогда не хотел обидеть ее или заставить краснеть, но она должна понять, что я люблю Сару и ничего с этим нельзя поделать. Это не имеет никакого отношения к амбициям. Нет смысла относиться ко мне как к расчетливому чудовищу, которое любит головой, а не сердцем, и не стоит пытаться объяснить мое поведение какими-то рассудочными соображениями.
«Это как Божий промысел, – смело написал я, хотя знал не хуже кого другого, что людей в грехе соединяет дьявол, а не Бог. – Бесполезно рассуждать о грехе. Я, разумеется, предпочел бы жить в Божьей благодати и каждое воскресенье ходить на мессу, но поскольку это невозможно, то и говорить об этом бессмысленно. Грех священникам и людям, которые не знали искушений, болтать о том, чему человек не в силах противиться».
Но я не думал, что Эйлин поймет это, и меня не удивило, когда я не получил от нее ответа.
Эйлин, может, и не писала, но иные письма из Ирландии не переставали приходить. Перед Рождеством пришел пакет из Кашельмары, внутри Сара нашла письма от детей.
Прежде они ей никогда не писали.
«Дорогая мама, – печатными буквами писал Джон, выворачивая букву „р“ задом наперед, – я теперь умею писать, пожалуйста, возвращайся. Я тебя люблю. Джон».
Элеонора, которой исполнилось всего одиннадцать, писала красивым почерком: «Дорогая мамочка, мы очень скучаем по тебе и Неду. Хотим поскорее
