– Я не понимаю.
– Можно сколько угодно твердить о грехе, зле, порочности, но на самом деле эти слова мало что значат. Это лишь слова. – Драммонд посмотрел вдоль дорожки в направлении дома, и я вдруг понял, что он думает о моей матери. – Это слова для священников и для тех, кто никогда не сталкивался с искушением, которому не мог воспротивиться. Я говорю не в издевку над священниками или над добронравными душами. Мы все, конечно, хотим жить праведной жизнью, а когда она закончится, отправиться на небеса. Но порой случается что-то от тебя не зависящее, и тогда ты словно во власти Господа – ничего не можешь сделать, только подчиниться.
– Понимаю. Вы хотите сказать, это как неизлечимая, но не заразная болезнь. Ты ничего не можешь с ней поделать.
– Некоторые, наверное, могут. А другие – нет, я знаю это очень хорошо.
– Значит, мой отец из тех, кто не может?
– А ты как думаешь? Ты способен представить себе мужчину, который отвернулся бы от твоей матери, если бы на то не была воля Господня и он не мог бы ей противиться? Господи Исусе, да только Божьим промыслом такое и можно объяснить.
– Тогда, значит, мой отец и не был виноват. – С моих плеч словно свалилась неимоверная тяжесть. – Он не хотел быть порочным. Но Божья воля не оставила ему выбора.
– Верно.
– Мистер Драммонд, вот Божья воля… когда человек понимает, что он в ее власти? То есть она поражает человека внезапно… как молния? – уточнил я, подобрав для сравнения наиболее известный Божий промысел.
Последовала пауза. Он опять закурил и задумался над моим вопросом. Мне это в нем нравилось.
– Мой отец, например, – уточнил я. – Он в молодости был такой же, как и все остальные?
– Я мало знал твоего отца, – признался наконец Драммонд, – но, судя по словам твоей матери, это было в нем с самого начала, хотя он понял это только гораздо позднее.
– Почему? Это так трудно определить? Ведь наверняка как-то можно… есть какие-то симптомы…
Драммонд посмотрел на меня своими очень темными глазами, в уголках которых собирались морщинки, когда он улыбался.
– Нед, тебе не о чем беспокоиться, – сказал он совсем как в те времена, когда говорил: «Я увезу вас домой в Кашельмару». И мне не приходило в голову усомниться в его словах.
Я неловко проглотил комок в горле:
– Я, конечно, о себе не беспокоился, но… я не понимаю, почему мой отец не догадывался, что он другой.
– Может, и догадывался. Но это не имеет значения. Имеет значение только то, что какое-то время он не хотел быть другим. Поэтому и женился. Он стремился стать как все.
– Но ему не следовало жениться. Это было неправильно с его стороны.
– Это была ошибка. И твоя мать тоже ошиблась, когда вышла за него. Черт побери, мы все совершаем ошибки! Только святые на небесах не ошибаются.
Я помолчал немного, потом пробормотал:
– Будь у меня выбор, я бы никогда не женился, никогда бы не пошел на риск жениться не на той. Но думаю, мне придется когда-нибудь жениться, чтобы у Кашельмары был наследник.
– Это разумно, – согласился он. – Он будет для тебя таким утешением в старости.
– Я надеюсь, это не слишком трудно – произвести на свет наследника.
– Легче в жизни ничего нет. Какая-нибудь хорошенькая девушка сделает за тебя всю работу, а потом все будут тебе говорить, какой ты молодец.
– Похоже, это и в самом деле легко.
– Если бы это было трудно, неужели ты думаешь, священники тратили бы столько сил, чтобы привести людей к алтарю, прежде чем бедные грешники подвергнут опасности свои бессмертные души?
– Я, естественно, не поддамся на такого рода искушения, пока не женюсь. И вообще, не могу представить себе девочку, которая стоила бы такой суеты.
– А как насчет Керри Галахер?
– Ну, это совсем иное, – объяснил я. – Керри – мой друг. Дайте мне, пожалуйста, еще затянуться.
Он дал мне затянуться еще раз, и я тут же задал ему вопрос о плотских делах, задал с такой легкостью, будто мы говорили о погоде. Вопросы проталкивались один за другим, как стадо овец, ломящихся беспорядочно через открытую калитку, а Драммонд направлял их со сноровкой пастуха с длинным посохом.
Наконец я сумел проговорить:
– Я чувствую себя гораздо лучше.
