– Что ты молчишь! – сквозь слезы проронила Керри. – Стоишь там как манекен?
Я выпалил первое, что мне пришло в голову:
– Ах ты, бедный, бедный Кругломордик. Почему ты не говорила, что хочешь домой?
Она проглотила слезы, выхватила грязный платок у меня из руки, высморкалась в чистый угол.
– Боялась, ты решишь, что я такая неблагодарная и подлая, – объяснила она. – Знаю, ты любишь Кашельмару. Не думала, что ты меня поймешь.
– Не пойму? Ты тосковала по дому и думала, что я тебя не пойму? Это я-то не пойму? А как, по-твоему, я чувствовал себя в Америке, когда Драммонд и мама таскали меня за собой, а я не знал, когда снова увижу дом?
Она шмыгнула носом и промокнула глаза другим чистым уголком.
– Я поняла, что ты особенный, когда мы познакомились, – призналась она. – Но не понимала, что это из-за тоски по дому. Ты всегда был спокойный, никогда не улыбался, сидел себе в уголке и изображал хорошего мальчика. Мы с Клер, прежде чем познакомились с тобой по-настоящему, думали, что ты какой-то странный.
– Знакомство с тобой и Клер – это лучшее, что случилось со мной в Америке.
– Вот те на! – воскликнула она. – Это не очень-то хвалебный отзыв обо всем остальном, что случилось с тобой в Америке!
К моему огромному облегчению, она захихикала.
– Мама с Драммондом, – буркнул я. – Это было очень нелегко.
– Могу себе представить. Моя мать до сих пор не знает, что они не женаты. Папа заставил меня поклясться на Библии, что я не проболтаюсь ей об этом в своих письмах.
– Тебя потрясло, когда ты узнала?
– Конечно, но папа все так хорошо объяснил. Сказал, что мне рано или поздно придется узнать разные стороны жизни, так лучше это сделать рано, чем поздно. Он объяснил, что твоя мама и Драммонд так любят друг друга, что они, считай, женаты. Но мистер Драммонд ведет себя очень умно, делает вид, что живет в другом доме, поэтому все обходится без скандалов. Папа сказал, что это страшный грех и сама я никогда в жизни не должна допустить подобной безнравственности, иначе Господь накажет меня, но твоя мать жила такой нелегкой жизнью, что Господь так вот даровал ей маленькое вознаграждение. Правда, не пояснил, какая такая нелегкая жизнь у нее была, только что достаточно нелегкая, чтобы Господь проникся к ней сочувствием и сделал для нее послабление. И он наговорил много хороших вещей про твою маму, какая она настоящая леди и как я должна ей угождать.
Я услышал сдавленное рыдание.
– Моя мама плохо к тебе относилась?
– Понимаешь…
– Плохо?
– Я ей не нравлюсь, – смело заявила Керри, возвращая мне платок. – Она старается, но ведет себя так, будто она Иисус Христос, а я ее крест. Знаю, что я вульгарная, но папа и мама никогда не дают мне понять, что я уродина и тупица, а они знают меня лучше, чем она.
– Ты мне нравишься такой, какая ты есть, – возразил я.
– Вульгарная, уродливая и тупая?
– А хоть бы и так!
Она снова захихикала, и теперь я тоже засмеялся и взял ее за руку:
– Керри, я не могу поверить, чтобы моя мама была такой недоброжелательной, но, если ты клянешься, что это правда, я попрошу мистера Драммонда поговорить с ней. Меня она не послушает, а его – да.
– Нет, – отказалась она. – Не надо. Я чувствую себя лучше теперь, когда знаю, что могу рассчитывать на твое сочувствие, а если мистер Драммонд узнает, то он может написать папе, а папа меня заберет.
– Так разве ты не этого хочешь? Если ты тоскуешь по дому…
– Ты хочешь, чтобы я уехала?
– Ничуточки!
– Вот и хорошо. Тогда я остаюсь. Я, вообще-то, не хочу домой. Я бы чувствовала себя такой неудачницей, и папа был бы разочарован.
Мы дошли до полуразрушенного домика.
– Здорово! – воскликнула Керри, доставая пакетик с леденцами откуда-то из-под нижних юбок. – Вот в чем главное преимущество ирландской крестьянки – сидеть у торфяного костра и ничего не делать, только смотреть на прекрасные пейзажи и рассказывать истории! Беда со стариками в том, что они забывают счастливые времена, а помнят только голод и коварных управляющих. Когда я состарюсь, буду помнить все приятное. Я рассажу рядом с собой всех своих двенадцать детей и…
– Двенадцать детей!
– Я думаю, у меня будет не меньше двенадцати, ты так не думаешь? В конце концов, если мы поженимся, когда мне стукнет восемнадцать…
