– Я помню, как Гасто подстрелил меня, чистя свою блядскую пушку. Вот что я, на хуй, помню.
– Ты же знаешь, что это был несчастный случай.
– В упор в мое, бля, бедро.
– Он не специально.
Клиффорд взял Уинстона за плечо и встряхнул. Тот отогнал картину собственной ноги, из которой толчками била кровь. Бренда, затягивающая вокруг бедра импровизированный жгут из пояса от махрового банного халата.
– Уинстон.
– Что?
– Мы тут все черные мужчины, а мужчины, особенно черные мужчины, совершают ошибки. Нам нужно прощать друг друга и работать вместе. Ты достаточно умный молодой человек, ничем не уступающий Малкольму, Хьюи[24] и Элдриджу[25] в твоем возрасте. Многие великие черные мужчины попадали в ту же ситуацию, что и ты сейчас. Иисус, Ганнибал, Пушкин, Бейб Рут и Бетховен – все они слушались старших, и тебе надлежит поступить так же.
Уинстон посмотрел на человека, которого выбрал себе в старшие.
На Спенсере была синяя «вареная» оксфордская рубашка. Уинстон заглянул под стол: его ментор носил серебристые топ-сайдеры на босу ногу. Заметив разочарование на лице Уинстона, Шугаршак протянул руку через стол и пощупал воротник Спенсера.
– Чего-то он смахивает на цэрэушника, нет? Тебе такой ниггер нужен в команде?
Уинстон снял крышку с коробки с испанской едой и подставил лицо поднимающемуся пару. Ковыряясь в жирном мясе пластиковыми приборами, он сказал, не поднимая глаз:
– Слушайте, может, в старые добрые времена вы все швыряли гранаты, палили из дробовиков, кормили детей и много чего делали в этом квартале, но теперь вы ничего не делаете, только стучите мимо такта по барабанам и дуете в помятый саксофон, чтобы на этом фоне мой отец читал свою долбанутую поэзию; и даже если Спенсер – агент ЦРУ, вам нечего бояться, потому что по всем вашим революционным делишкам давно истек срок давности.
Клиффорд покачал головой.
– Сын, ты упускаешь главное. Я знаю, ты считаешь нас старомодными параноиками и кто знает чем еще…
– Не кто, а я сам знаю, кем еще. Иоланда, какое слово ты всегда вворачиваешь – оно означает человека, который не может ничего делать без присутствия других придурков в своей жизни?
– Созависимость.
– Точно.
Уинстон повернулся к Клиффорду и его свите.
– Вы все созависимые… Иоланда, каким еще словом ты описываешь меня, Плюха, Белого и Армелло?
– Гомоэротика? – неуверенно предположила та.
– Именно. Папа, ты, Шугаршак и остальные – старомодные параноики и созависимые гомоэротики.
Уинстон принялся щелчками сшибать зеленые горошины из горки золотого перца в сторону друзей отца.
– Двигайте давайте! Пока вы, придурки, не начали болтать про Джона Колтрейна.
– Это ты зря, Уинстон.
– Папаня, ты тоже можешь идти, если хочешь.
Клиффорд остался на месте, а Гасто, Давуд, Шугаршак и Дьюк встали, подняли воротники курток и взбили свои афропрически, пытаясь поддержать давно просроченный легкомысленный шик семидесятых.
– Зачем было приплетать Колтрейна? – пробурчал Гасто, лизнув палец, чтобы пригладить брови.
Пока четверка брела к коридору, Уинстон отбивал на столешнице ритм, пародируя их поэзию:
– Вы это называете поэзией? Я признаю, когда вы захапывали мой кассетник, мне нравилась музыка этого ниггера. А хули, его труба успокаивает не хуже массажа. Но с тех пор, как я услышал, что вы, клоуны, пишете про его музыку, я ее не переношу. Как услышу какую-нибудь его мелодию, сразу вспоминаю вашу малахольную поэзию. Из-за вас небось у него продажи дисков ниже плинтуса.
Весьма довольный собой, Уинстон продолжил поглощать еду.
– Блин, кайф какой!
Остальные таращились на него с разной степенью изумления.
– Чего уставились? – с набитым ртом осведомился Уинстон.
Спенсер подождал, пока подопечный прожует, посмотрел ему в глаза и задал вопрос, который мучил каждого беднягу, решившего вернуть свою жизнь в
