– Знаете, как тот старец. Я читала в книге. Он исцелил единственного сына у женщины. Он взял его сердце, вот так…
Женщина судорожно сжала грудину с обеих сторон руками. Отец Феодор хотел было воспользоваться возникшей заминкой, но не удалось: женщина незаметно села ему на ноги, так что теперь ее пришлось бы отбрасывать ногами. А она продолжала, завывая:
– Врачи ему уж смертный приговор подписали. А он выжил. Я сама читала – выжил! И вы так же сделайте. Ведь вы старец. Возьмите моего сына и сожмите его сердце, и он поправится. У него органический порок сердца, сказали, что ему месяц остался. А у меня ни работы, ни пенсии нет. Живу на его, милого, деньги. Спасите моего сына!
– Помолюсь о нем, как его имя, – как можно мягче сказал отец Феодор, но женщина, кажется, его не услышала.
Алексей и Саша немного осмелели, подошли к женщине. Она, видимо, поняла, что ее хотят отнять от батюшки, сжалась пружиной и уже почти всем корпусом легла на ноги отца Феодора. Алексей и Саша подняли ее, как перышко (она была очень худая), и осторожно отнесли к воротам.
– Вы все равно спасете моего сына! – разнеслось по подворью. – Только нужно сделать, как я сказала. Как тот старец сделал. Сожмите его сердце!
Отец Феодор, что называется, под шумок скрылся в корпусе для причта, так что многие чающие в тот день благословения не получили. Подумала, что он, наверно, очень устает от людей.
«Как ты можешь так думать! – вскипела во мне Анна. – Он же священник! Он всегда с Богом, не то что мы! Он по-другому к людям относится!»
Как потом стало известно, сын этой горемыки умер.
Освидетельствование назначено было на полдень. Как оказалось, не мне одной. Решения комиссии ждало около двадцати человек, большинство – уже не в первый раз. Комнатные растения на окнах показались игрушечными джунглями, в которых скрыться от стыда за свою беспомощность просто невозможно. День был ветреный, без солнца, резкий. Накануне думала, что? надеть на заседание комиссии. Нужно было выглядеть и неброско, малоимущим гражданином, и не убого. И еще – с тенденцией, так как теперь нужно одеждой даже себе напоминать, что из всеобщей «Рогнеды» ушла. Значит, нужна юбка. Остановилась на зеленой четырехклинке почти до щиколоток, из искусственной фланели, напоминавшей кожу, травяного цвета. И на подходящем по концепции джемпере. Что было сверху, не очень помню. Кажется, искусственная шуба.
Вызывали вразброс и группами, пригласили в самом конце, а начальная буква моей фамилии располагается в первой трети алфавита. Помещение представляло собой несколько столов и шкафов, расставленных в школьном порядке. За каждым сидел доктор – специалист. В одном из углов была ширма и за ней – кушетка для осмотра пациентов. Невропатологом была бледная фигуристая женщина, знакомая мне по второй госпитализации.
– Как с туалетом? – спросила за ширмой.
– Не добегаю, – просто ответила я.
Она кивнула и что-то записала.
Затем естественность куда-то делась. Физически чувствовала напыщенное и неприятное выражение своего лица и ненавидела свой голос, то наглый, то умоляющий. Невропатолог перенаправила к окулисту. Тут говорить не пришлось: это была врач из моей поликлиники. Окулист перенаправил к хирургу, тот (кавказского вида мужчина) увел за ширму и проверил суставы. Они предупреждающе захрустели. Несколько человек даже оглянулись: у такой молодой? Хирург перенаправил к гинекологу, а та, лишь только увидела слова «вторичная аменорея», сделала грустно-заученное движение нижней губой, что-то наскоро записала и снова направила к невропатологу. Та еще что-то записала, затем велела ждать за дверью.
Ожидание было давящим и очень болезненным физически. Закрытое помещение, утомленные лица, вялое монотонное общение одних и молчание других. И наперекор всему – счастливые, хотя и опаленные нездоровым воздухом, джунгли на окне.
Вожделенную розовую справку мне дали. На год. Ликовала и думала: за год может случиться очень многое. Сразу же принялась рассчитывать средства. Когда оказалась возле метро, подумалось, что пенсию дадут уже недели через две. Предстоял еще визит в собес, визирование справки, чтобы скорее начислили пенсию.
В то время пенсию даже в Москве месяцами не получали. Никакой вероятности, что для меня сделают исключение. Оставался только бесплатный проезд. И то хорошо.
Мать не очень поняла, что произошло. То, что я получила инвалидность, казалось ей в порядке вещей. Мол, у меня есть цель: добиться своего жилья и так далее. Но такой цели у меня не было, а было чувство, что ничего мне не добиться. Для меня инвалидность была только суммой денег, бесплатным проездом и бесплатными препаратами, и ничего из этого пока еще не видела. Нужно было ждать. Ждать не позволялось. Трудно объяснить состояние, когда тебе нечто пообещали и вроде бы это есть, а на самом деле его нет. И еще был страх, что эту самую третью группу на следующий год могут не дать. Не думала, что мол, можно постараться и получить даже первую. Была благодарна и за то, что есть.
В «Рогнеде» мне полагался мизерный расчет. Получив его, отправилась в «Детский мир» за зимней обувью. Из того, что было, подошли только ботинки на почти плоской подошве со странно приподнятыми носами, из нубука, турецкого производства. Нубук тогда был самым модным материалом для обуви. Ботинки стоили триста семьдесят пять рублей. Цифра пенсионного обеспечения в моей красной книжечке была примерно такая же.
Было забавно показывать утомленной женщине в трамвае красную книжечку, ожидая взгляда, исполненного ненависти и подозрения: мол, халявщица. Но ничего подобного не было. Возможно, из-за шубы и платка почти такой же расцветки: черное с зеленым. Это старило неимоверно, а тревожное выражение лица еще прибавляло лет.
