История моего брата

помогло. Тогда я осознал, что все затягивается. Ясно было, что я проведу здесь еще несколько часов и опоздаю на самолет.

Мне стало невероятно горько и обидно, я орал и бился в дверь, совершенно не думая о том, что меня, возможно, слушают и на меня смотрят – а именно так и было. Однако все оставалось по-прежнему. Наступила ночь, дверь не отпирали. Той ночью я думал только об Ольге и о том, улетели ли они в Сочи. А может, их тоже задержали, как меня, и сейчас где-то мучают? Я места себе не находил. Я поклялся, что если с ними что-то случится, то я разыщу и убью виновных.

Утром дверь внезапно распахнулась, вошел человек, на вид лет шестидесяти. По значкам на его форме я догадался, что это офицер очень высокого звания. За ним стояли люди в штатском. Я призвал на помощь все свои познания в английском, поздоровался с ним и сразу же принялся объяснять, что я – инженер, что работаю на стройке в Борисове, что при себе у меня документы, что произошло какое-то недоразумение и у правоохранительных органов не было никакого права держать меня тут всю ночь.

Сощурившись, он внимательно слушал мою сбивчивую речь, но ничего не ответил. А затем внезапно ударил меня по лицу. Что это был за удар! Не могу передать тебе его силу! Такой удар можно нанести, только когда испытываешь огромную ненависть к человеку и желаешь ему отомстить. У меня в глазах потемнело, я рухнул на пол, потому что ничего подобного не ожидал. Из носа полилась кровь. Меня подхватили под руки и силой поставили на ноги. Высокий чин ушел.

Я ощутил у себя на руках холод наручников, мне завязали глаза и повели, словно слепого. Я постоянно спотыкался обо что-то. Меня жутко тошнило и даже, кажется, вырвало, а в общем, я толком не запомнил, что было тогда со мной. Я запомнил только, что меня вроде бы свели вниз по лестнице, потом, судя по всему, я оказался на свежем воздухе, в лицо мне дул прохладный ветер; затем меня опять повели куда-то вверх по лестнице, потом послышались звуки, похожие на шум двигателей самолета, и мы вроде бы взлетели.

Действительно, я был в самолете. Глаза у меня были завязаны, а руки скованы, я сидел на привязи, будто животное. Ахмед, я рассказываю все это в первый и последний раз, потому что полагаю: после многолетних поисков у тебя есть право знать, что со мной было.

Говорят, близнецы чувствуют друг друга на расстоянии. Но я уверен, что ты не мог чувствовать, что со мной делают, как меня пытают, как я схожу с ума, думая об Ольге. Поэтому слушай внимательно, не перебивай, вопросов не задавай. Позволь моему рассказу литься свободно, и я сам тебе обо всем поведаю. А потом мы навсегда забудем об этом. Если бы я женился на Ольге, то во время церемонии бракосочетания священник наверняка бы произнес: «Если здесь есть тот, кому известны обстоятельства, препятствующие заключению этого брака, пусть назовет их или навсегда забудет об этом…» Так и мой рассказ – это красная печать вечного забвения обо всем, что со мной произошло».

Наконец-то Мехмед рассказывает, что с ним случилось. Рассказывает после того, как я столько времени прождал его, после того, как окончательно потерял надежду… На лице брата, сидящего передо мной, нет никаких чувств; это застывшее лицо, совершенно без мимики, кажется, будто маска со мной говорит. Мехмед не хочет ни у кого вызвать жалость, не хочет никакого сочувствия. Я больше не вижу перед собой лицо этого человека. Я даже не знаю, как с этим быть. Между нами не осталось никакой связи, никакой близости. Кровь холодеет от того, с каким невозмутимым лицом, каким спокойным голосом он рассказывает обо всех пережитых ужасах. Все, что мне было известно до сего дня о мире, теряет свое значение, мир меняется, а все прежнее становится неважным. Я хорошо помню это чувство.

«Мне так крепко завязали глаза, что, когда развязали, все вокруг виделось словно в тумане. Первое, что мне удалось разглядеть, была серая стена. Я смотрел на нее долго, очень долго, а потом мне стало казаться, что стена тоже смотрит на меня.

Передо мной была живая, вдыхавшая воздух, жестокая стена – настоящий враг. Когда меня вывели из самолета, опять повели куда-то, а затем кинули, кажется, в кузов грузовика, меня вновь вырвало. Сколько мы ехали, я не знаю, однако на протяжении всего пути меня так безудержно рвало, что под конец стала выходить одна желчь. Всякий раз, когда я пытался что-то сказать, тотчас обрушивались удары. Один раз даже ударили прикладом».

Меня повергает в ужас не столько то, что я слышу, сколько равнодушие в голосе и безразличие на лице Мехмеда. Передо мной человек, утративший всякую способность чувствовать. Когда я его слушаю, мои чувства тоже умирают.

Я понимаю, что когда он закончит рассказ, то встанет и уйдет. Я постепенно теряю надежду вновь его увидеть. Но я пока просто думаю об этом. Просто думаю, без всяких чувств. Я тоже перестал чувствовать что-либо, совсем как он. Говорят же, что близнецы связаны. Так что я просто слушаю. Слушаю голос брата. Голос Мехмеда. А еще до меня доносится шум волн, я слышу, как яростно они бросаются на прибрежные скалы; до меня доносятся эхо призыва к вечерней молитве и вой Кербероса…

«В камере не было окон. В углу едва светилась маленькая лампочка. В той пустоте, на глазах у враждебно рассматривавших меня стен, я заметил, что в камере есть лежанка. Деревянная лежанка, на которой не было ни матраса, ни простыни, ни вообще какой-либо тряпки. Только грубая доска. Сначала я сел на нее, затем лег. Я пытался собраться с мыслями, придать событиям какой-то логический порядок, сделать какие-то выводы. Два вопроса не давали мне покоя: почему я внезапно стал узником и что с Ольгой?

Судя по тому, что меня везли на самолете, я, должно быть, где-то далеко от Москвы. В камере очень толстые стены, сквозь них не проходят никакие звуки, так что я не могу понять, где нахожусь: не слышно ни разговоров, ни музыки, не слышно вообще ничего. Слышен только приглушенный рев