Настроение ушло. Она не села писать; стала заниматься хозяйством – запустила стирку, принялась мыть посуду, подметать. День засосал.
«Если бы существовал способ писать, не прикасаясь ни к перу, ни к компьютеру, – думала Люба, составляя чашки в посудомойку. – Если можно отправлять слова… куда-то… почему нельзя отправлять мысли? Бумага хранила идеи столько столетий… Где-то… где-то… наверняка существует затерянный клочок бумаги… с мыслями, словами. Может даже, и с неизвестными стихами. Случайность? Рано или поздно его кто-то находит… Как то стихотворение Фроста – Где-то звонил телефон, но, глухая к внешнему миру, она его не слышала. – Одному суждено находить, а другому только терять. Случайность? Если мы не имеем контроля над жизнью… ну да, мы имеем некий, очень ограниченный контроль… Творчество – всего лишь очередная попытка создать нечто… вернее, воссоздать. Имитация жизни. В голове у читателя. Имитация листка бумаги на экране компьютера. Имитация действия в воображении читателя. Но бумага? В конце концов, бумага материальна. Кто-то записал рифмы, идеи. Чувства. Чернила выцвели, но обрывок бумаги их сохраняет… Что ощущает этот обрывок бумаги, хочет ли быть найденным? Пытается ли автор помочь своим произведениям, пребывая уже в мире ином? Чушь! Что мне в голову приходит? О чем я думала? Об искусстве. Попытке создавать параллельный мир. Иллюзию контроля над своей жизнью. Но в попытке создать вновь происходит потеря контроля над ситуацией. В попытке искренности, открытости теряешь не только контроль, теряешь себя. Упорно создаешь то, что велит мозг, видение, назло всему, – и теряешь связь с жизнью».
Стараясь воссоздать реальность или изобразить новый, фантастический мир, Люба ощущала: тексты уводят от себя, требуют неких изменений в самой жизни, к которым не была готова. Думала: «В этом ремесле не ты создаешь мир. Это текст владеет тобой». Болезнь? Талант?.. Необходимость выразить, но что? Вспоминала, как попыталась поделиться своими терзаниями с мужем. Разговор происходил утром. Люба подошла к Грише и заглянула ему в глаза. Он был выше ее. В ее взгляде и позе было что-то детское. Попыталась обратиться к нему, поделиться – пусть робко, но сокровенным. Но в ответ она услышала:
– Начинается…
В этом не было ничего нового. Не в первый раз он отмахивался от ее жалоб.
– Послушай! Я пытаюсь писать, и у меня ничего не выходит! Внутри так пусто… Напишу пару строк и тут же понимаю: нет правильных слов, чувства…
– Чувств у тебя много, – сказал муж и похлопал Любу пониже спины.
– Ты не понимаешь!.. Мне не хватает глубины.
–
Он прошел мимо, задев, но не вызвав отклика. Впрочем, Люба тоже не смогла получить желаемого. Как два музыкальных инструмента, они не совпадали, не попадали в унисон. Каждый знал лишь свою мелодию. На мгновение Люба испытала острое чувство сострадания – словно со стороны смотрела. Мимолетное ощущение близости, которого он, казалось, тоже ждал, прошло; мгновение завершилось, но ничего не произошло. Муж отправился принимать душ, ступил под горячие струи. Дом ожил: ей слышен был шум воды и гудение труб.
Есть женщины, так и не сумевшие понять свое женское начало, те, что не смогли или не сумели наблюдать других женщин с близкого расстояния. Им чужда традиционная женская жизнь. Они всегда чувствуют себя пришелицами в этом мире тряпочек, забот, эмоций, душевных связей, неразрывных цепей и глубокой, словно мощное подводное течение, взаимной неприязни. Они навсегда аутсайдеры меж других «сестер». Такими бывают сироты. Может, Люба и относилась к категории женщин, отрезанных от своего «женского». Но, согласно мнению циничного мужа Гриши,
«Какие у вас отношения с матерью?» – мог бы спросить психолог. Непростые. Но где, у кого бывают простые отношения? Маму свою Люба жалела, заботилась о ней, как могла. В конце концов, на свете оставалось не так много людей, знавших ее ребенком. В ближайшие десять – пятнадцать лет и она, и ее друзья, по всей видимости, похоронят своих родителей. Мысль эта не просто печалила – пугала. И кто тогда останется в мире для нее, для Любы?
3
Мама жила в доме для пожилых – чистеньком, уютном, – но, конечно, это жилище было всего лишь жалким подобием «Приюта», в котором обитали Джейк и Джейн. Мама занималась общественной деятельностью, проводила «занятия по изготовлению мягкой игрушки» – создавала артритными руками чудеса народного творчества, учила других, наводняя мир медведями, чебурашками, зайцами и кошками. Пожилые обитатели дома «Новый Иерусалим» обожали русскую соседку, даже научились, нещадно коверкая, произносить не только имя ее, но и отчество – Эльвира Марковна. Деятельная мама, не желая останавливаться на достигнутом, приступила к созданию поэтического клуба. Люба была приглашена в гости, а вместе с ней Джейк, а с Джейком, конечно, пришла и Джейн. Джейк читал лекцию о поэзии Фроста. Эльвира Марковна заранее заготовила несколько его стихотворений в русском переводе – для поддержания дискуссии.
«Новый Иерусалим» находился в самом центре Новой Англии, рядом с большим госпиталем, напротив поля для гольфа. Все здесь было новеньким, уютным и миниатюрным. Джейк с присущим ему интересом и энтузиазмом ко всему новому с восхищением осматривал дом. Джейн любезно улыбалась всем вокруг, склонив голову набок, как маленькая дряхлая птичка.
Джейка пристроили поближе к сцене, рядом с микрофоном. Дело происходило в столовой. Джейн села в первом ряду, созерцая мужа с неугасающим
