Я пытаюсь. Мне страшно.
Так писала Люба, робко приоткрывая дверь в новую реальность. Ей показалось на мгновение… это мгновение длилось, может, полгода, может, меньше; нет, она даже поверила, что сможет стать собой, обрести себя.
Тревоги, волнения, самокопание.
Она могла написать: одиночество, растерянность, пустые надежды. Но слова были неточными; чувства, мысли были не ясны ей самой. Чего ждала, во что поверила? На что надеялась?
ЛЮБИН ЖУРНАЛВторое августа. В самом центре города пахнет океаном. За всеми шумами, дымами вдруг повеет океаном… И думаешь: как-то не совмещается… не совпадает. Конторы, люди, машины, а рядом – океан.
Бедная, бедная, глупая Люба. Поверившая в любовь. Ждущая мечту, как ждала Ассоль. Люба, спешащая на службу. Люба, дремлющая в дребезжащем трамвае. Усталая, осевшая от тревог, погрузневшая от забот. Постаревшая девочка, не желающая расставаться с мечтами, ждущая на холодном Атлантическом берегу свою страсть, мечту, голубую, розовую, дымкой окутанную бригантину. К кому обращалась она, для кого писала?
ЛЮБИН ЖУРНАЛТретье августа. Вы любите магазины старой книги? В прошлой жизни я жила напротив такого магазина; а теперь за углом, в двух шагах от моего офиса, совсем рядом, подземный букинист – расположенный в подвале магазинчик. Вид у дамы за кассой, как у undercover agent [62]. Но тем не менее или тем более я приобрела там ободранную «The Female Imagination» [63] Патрции Мейер Спекс. Теперь я узнаю все про женское воображение. Как ни странно, книга с этим занимательным названием объясняет все о женской литературе. И теперь я точно буду знать, что же это такое – женская литература, термин, который всегда звучал для меня сомнительно (в какой-то мере даже оскорбительно). Профессор Спекс преподавала в Уэллсли в давние годы – я тогда еще только родилась. Теперь меня будет заботить, не устарели ли ее взгляды на дамскую литературу.
В этих записях Люба сумела сохранить голос, но спряталась за новой маской. Она и сама ощущала присутствие этого очередного экрана – между собой и миром. Возможно, совсем без маски уже невозможно жить. По всей вероятности, мы научились причинять боль на ином уровне; физическая боль уступила место эмоциональной. Маска – словно одеяние древнего рыцаря, мой панцирь, мой щит. А слово? Моя шпага, мой меч? Или крест? Но ведь слово – та же маска… Люба останавливалась, следила за ходом своих мыслей, затем вновь воодушевленно, с надеждой писала:
Кроме всего прочего, Вселенная была сегодня особо милостива ко мне. В дорогом кофе-шопе с меня не взяли ни одного доллара за мой эспрессо-гранде. Я спросила – почему? Because I said so, – ответила Вселенная в лице очень серьезной черной девушки. То ли я сделала сегодня нечто хорошее, и Великая Пустота подмигнула мне, то ли вид у меня, захеревшей без кофеина, был жалкий. Но я не гордая. Спасибо Вселенной.
Попробуй отыскать в этой Вселенной таких же, как она одиноких мальчиков и девочек, обманутых мечтой, навеки одурманенных романтикой поэзии, дальних стран. Где они?
ЛЮБИН ЖУРНАЛДвадцатое августа. К пятнице в лицевых тканях, складках, на кончиках ресниц накапливаются усталость, недосып. Измученное лицо уже не может смотреть в компьютер, улыбаться, рассматривать другие лица толпы. Выпадая из предыдущего дня в последующий, я невольно вспоминаю «All That Jazz»[64]: утреннюю процедуру – капли в глаза, душ, лекарства, прогон, еще прогон, утро, еще одно утро. Я выпадаю в кухню: чашка кофе, – затем электричка. Пудреница, зеркало, правый глаз, левый глаз. Пассажир справа, пассажир слева… Сегодня у Вселенной туго затянутый пего-блондинистый хвостик, след от зеленого карандаша (а может, это тени?) вокруг глаз. На кофейном фронте Вселенная взяла с меня положенные $1.85 за мои «two shots» и перефокусировала свои глаза во всем их зеленом великолепии на кого-то за моей спиной. Ах, там был корпоративно-прелестный экземпляр бостонского разлива. Сегодня я Вселенную не заинтересовала. Она пританцовывала в желании услужить этой иллюстрации американского успеха. Одетый в голубую рубашечку, он был высок и хорош собой. Ну, что ж! Эспрессо выпит. Лицо расслабляется в предвкушении конца рабочей недели. Все! Шабаш! Вопрос: что делать с бездомными? Я не могу спокойно проходить мимо лежащих, сидящих, стоящих, просящих. Тот, что уже месяц выстаивает у нашего здания, подобен… Чему он подобен? Он стар, он потухший, изрытый морщинами, как будто жизнь его перепахала насквозь. Месяц назад он вызвал у меня мгновенный и острый приступ боли и злости. Я протянула ему бумажную денежку. А теперь он здесь стоит, как памятник самому себе, глаза его – ужасные провалы, жалкие, страшные. Но я не могу ему все время вспомоществовать. Ни финансов моих, ни эмоций не хватит. Сегодня он почувствовал мое присутствие (я не шучу), подскочил и открыл мне дверь из кофейни. Я ему улыбнулась, сказала: «Спасибо, большое спасибо». Посмотрела в глаза. Может, иногда достаточно сказать привет, показать, что мы его видим?
Ко времени этой записи у Любы уже появились читатели – френды. Было радостно, неожиданно приятно, что кто-то читает, замечает, видит ее.
В журнале она назвалась «L» – и все. Это был ее ник. На пятничную запись ей ответили так:
«Весь этот джаз» я буквально на днях смотрела… впервые. Стиль жизни – как стиль, умение «проигрывать» повторы и неожиданно –
