Андрею давно хотелось узнать, как, почему этот француз, успешный брокер, бросил работу, семью. Скитался сначала по Франции, а потом уехал на островок в Тихом океане, где умер, измученный тропическими болезнями.
Денег не хватило, побежал домой. Родителей не застал, пришлось собирать по ящикам серванта, своим заначкам-копилкам, карманам в прихожей мелочь. Кое-как наскреб нужные три рубля пятьдесят копеек.
Купил и снова, как и «Жажду жизни», прочитал не отрываясь.
Потом попалась другая книга Перрюшо в таком же оформлении – «Жизнь Сёра». Того, что писал точками. У Сёра жизнь была почти ровная, без приключений, но в том упорстве, с каким он ставил эти свои точки, миллионы точек, было не меньше геройства, чем в отверженности Ван Гога и Гогена.
Тулуз-Лотрек, из графского рода, променял жизнь в замке на богему, кабаре, публичные дома, в которых снимал комнатки. Сезанна тоже ждало обеспеченное, благополучное существование, а он выбрал скитания и почти нищету…
Если кто из живописцев и добивался успеха и богатства, как Клод Моне, то после десятилетий борьбы.
И было непонятно: то ли эта плеяда действительно необыкновенно талантлива, а общество, в том числе и он, единица Андрей Топкин, глупо и косно, чтобы признать это, то ли она, эта плеяда, заставила сначала единицы, потом сотни, а потом и миллионы людей признать свой необыкновенный талант, таковым на самом деле не обладая, выдавая за талант смелость и упорство?
Уже взрослым человеком, по пути домой из Эстонии, от родителей, Андрей побывал в Эрмитаже. Он заметил, что люди проходят мимо картин Рембрандта, Гойи, Леонардо да Винчи, почти не замечая их, а в залах импрессионистов толпятся, обсуждают их шепотом, изучают мельчайшие штришки.
Почти в то же время Андрей вычитал у Генри Миллера такую мысль: «Я условился сам с собой: не менять ни строчки из того, что пишу. Я не хочу приглаживать свои мысли или свои поступки. Рядом с совершенством Тургенева я ставлю совершенство Достоевского. (Есть ли что-нибудь более совершенное, чем “Вечный муж”?) Значит, существуют два рода совершенства в одном искусстве. Но в письмах Ван Гога совершенство еще более высокое. Это – победа личности над искусством».
Важно, что речь идет не о картинах Ван Гога, а о письмах. Письмах, где Ван Гог описывал свою борьбу. По письмам была написана «Жажда жизни», другие книги о нем, сняты фильмы… Через эти книги и фильмы многие и пришли к картинам, как Андрей.
Да, получалось, те художники победили искусство своими жизнями. Приучили к своим картинам общество. Может, поодиночке они бы и не победили, но судьба собирала их вместе. Сначала старших – Мане, Дега, Писсарро, Сезанна, Моне, Ренуара, потом младших – Гогена, Лотрека, Сёра, Ван Гога, Синьяка, Руссо, Бернара… Да, судьба собирала их на несколько дней, на несколько месяцев в одной точке. И точкой этой был Париж.
– Нет, так я далеко не уйду.
Топкин остановился под матерчатым тентом возле какого-то кафе-погребка, из которого вкусно тянуло жареным мясом. Достал платок, утер мокрое и холодное лицо. С волос капало; он дрожал; магазинов одежды, как назло, по пути не встречалось.
Развернул карту, сверился по ней с табличкой на ближайшем здании.
– Бонжу-ур, – выглянул из кафе плотный седоватый мужчина в переднике. То ли повар, то ли хозяин.
– Бонжур, – кивнул Топкин.
Мужчина что-то сказал, явно зазывая.
– Наверно… – И Топкин вошел в теплое душистое нутро кафе.
Зал оказался полутемным и уютным. Несколько столов с приборами, бокалами, салфетками, над каждым висит зеленый абажур. На стенах узкие открытые шкафы, в них посуда – блюда с цветочками, тарелки с золотыми каемками. Слева – стойка, а на ней – букет в синей стеклянной вазе, позади, на стене, – полки, заставленные разнообразными бутылками с прозрачной, зеленой, желтой, коричневой жидкостью.
Здесь, внутри, пахло уже не мясом, а горячей карамелью.
За дальним столом под горящим абажуром сидел очень пожилой, но благообразный человек с газетой в руках. Перед ним – маленький графинчик с чем-то желтоватым и стопочка с ручкой.
В тепле Топкин снова ощутил першение в горле и закашлялся. Человек опустил газету и неодобрительно на него посмотрел.
Хозяин пригласил Топкина сесть.
– Спасибо, – машинально отозвался он и присел; хотелось проглотить чего-нибудь горячего, чтобы согреться и смыть это першение.
– Спаси-ибо, – медленно повторил мужчина. – Русски?
– А? Да, русский… – Топкин неожиданно обрадовался и вспомнил, что больше суток ни с кем не разговаривал по-русски. – Из России.
– О, хорош! Пить?
– Не помешало бы… Да, да, выпить!
– Водка? – участливый вопрос.
