«К сожалению», – вздыхают другие.
«Еще построят, – уверяют третьи. – Путин слов на ветер не бросает. Кончится кризис, и примутся».
А единственное вот такое явно реализовавшееся, наглядное – храм. Стоит на видном месте, белый, свежий, чистый.
На его освящение приезжал патриарх Кирилл и объявил, что в Туве будет создана отдельная епархия. Вскоре это состоялось – Абаканскую и Кызылскую епархию разделили, в республику прислали молодого епископа-корейца. Говорят, хороший.
Утро наступило. Да, это было именно утро: разрывая серую вату, солнце лезло все выше и выше, припекало редкими лучами лежащего Топкина. В конце концов пришлось встать.
Долго корчился над унитазом. Не блевалось, но он очень хотел содрать с глотки налипшую смолу этих пастисов, абсентов, кальвадосов. Казалось, смола забила все внутренности и отравляет кровь, разъедает мозг, не давая жить.
Смола не сдиралась, Топкин потратил на спазмы и кашель те немногие силы, что скопились за время сна. Дрожа от холодного пота, на подгибающихся ногах добрался до кровати. Лег, накрылся одеялом, поджал ноги к животу.
– Вот так и сдохну, – бормотал, – так и сдохну один…
И что-то внутри сладко подтверждало: да, да, вот так, как какой-нибудь чахоточный гений девятнадцатого века в дешевом отеле Парижа, но страх был сильнее этого сладкого шепота. Страшно было быть одному.
И в третий раз он женился из-за страха одиночества.
Этот страх пришел не сразу после развода с Женечкой, через несколько лет, но оказался сильным, непобедимым. Никакие доводы разума не помогали.
После работы и в выходные Андрей подолгу гулял по главной и более-менее людной улице города – Кочетова. От Парка культуры и отдыха до Молодежного сквера. Это километра три. Туда, потом обратно. Заворачивал в магазины, на почту, в кинотеатр «Найырал», в бывший кинотеатр «Пионер», ставший теперь Центром русской культуры. Смотрел, как строится огромное здание республиканского музея… Он убеждал себя, что гуляет, а на самом деле бродил, словно потерянный, бесхозный.
Два года с Женечкой он находился в тонусе, в постоянном напряжении: в первый год – почти непереносимом, во второй – в относительном, но все же, потом отдыхал от него, а теперь не мог найти себе места, не знал, что делать со свободой.
Приходил к немногим оставшимся в городе приятелям. Как-то не в гости даже, а так, глянуть на них, на их семьи, обстановку квартир, в которых обитают дети.
У Пашки Бобровского было двое детей, Игорь Валеев с женой Сашей ждали второго. И у остальных сыновья и дочки, надежная, кажется, устоявшаяся, крепкая жизнь. Лишь он, Андрей Топкин, вообще-то неплохой, бесконфликтный, не особенно привередливый, до сих пор симпатичный, снова один, без потомства. И теперь не в двадцать три, как после ухода Ольги, а почти в тридцать.
Он упорно, вымученно не признавался себе, что тяготится одиночеством, боится его. Наоборот, показно радовался, на вопрос «а ты-то когда наследника забабахаешь?» отмахивался: «зачем мне эти запары…» Но сам часто ощущал, что смотрит на детей с тоской, в домах приятелей торчит как бобыль, которому не хватает уюта, запаха хозяйки.
Иногда прежнее всплывало, хватало его, тащило, и он с готовностью подчинялся: как-то услышал, что муж Ольги тяжело болен – то ли рак, то ли что- то типа рака, ездил на операцию в Красноярск, – и позвонил бывшей жене. Трезвый, вполне, казалось, разумный, стал уговаривать вернуться, начать все заново.
«Начать заново, – перебила Ольга насмешливо, – какое идиотское выражение… У нас все хорошо, не стоит беспокоиться, Андрюша. И не забывай, пожалуйста, о выплате за квартиру. Четыре месяца уже не было переводов».
Это, про квартиру, она сказала откровенно, чтобы унизить, поставить на место. Прибить к земле…
Возникало желание вернуться к той жизни, какую он вел между разводом с Ольгой и встречей с Женечкой. Менять девушек каждую неделю, заслонить обилием секса потребность любить, завалить тоску разнообразием животов, сисек, волос, поп. Но то ли возраст уже (и, может, еще) был не тот, то ли общение с баптистами повлияло, то ли тоска была слишком крепкая – Андрею противно становилось целовать, обнимать, класть в постель малознакомую; противен он становился сам себе, пыхтящий, дрыгающийся, потный. И если раньше после секса возникал вопрос: «Ну и что?» – то теперь возникал еще до секса, и между ног становилось мертво и пусто.
Да и девушки стали другие. Это были не безбашенные симпотные оторвы девяностых, а осторожные, деловитые, планирующие будущее особы. Почти все, кого удавалось привести домой, первым делом оценивающе оглядывали мебель, обои, кухню, интересовались, его ли это квартира или снимает, почему у него до сих пор нет ни жены, ни герлфренд. (Его, кстати, поначалу коробило это «герлфренд», а потом понял, что для девушек такой статус куда круче жены: жена – что-то такое в халате у плиты, а герлфренд – совсем другое, но такое же близкое и дорогое, как жена.) И за последним вопросом Андрею слышался другой: «С тобой все в порядке?»
И еще – русских девушек становилось в городе все меньше и меньше. Пусть не так активно, как десять лет назад, но нетувинцы продолжали уезжать. И тувинцы, впрочем, уезжали тоже.
