звезд обозначают двенадцать адыгейских (черкесских) племен, три перекрещенные стрелы – единство трех княжеских адыгейских родов. В 1992 году знамя достали, стряхнули пыль и подняли на флагшток.
Словосочетание
Я спросила с наивной непосредственностью:
–
–
– Ой, я не прошу выдавать секреты, подрывающие безопасность нашего государства!
– Да какие секреты. Все, что можно и нельзя, давно растрезвонили. В прошлом и недолго был шпионом, если вам не по душе слово «разведчик».
– У вас и звание есть?
– Есть.
– А какое?
– Полковник.
– С ума сойти! Настоящий полковник!
– Живой, можно потрогать.
Ему не очень приятен был этот разговор, но мой жгучий интерес был гораздо сильнее, и я впилась как пиявка.
Выяснила, что Женя побывал только в одной зарубежной командировке
– Вас списали в архив? Уволили?
– В советское время уволить офицера было не так-то просто. Да, имелась опасность оказаться в архиве. Хотя туда пристраивали, как правило, разведенцев и алкоголиков. Мне повезло, я занимался аналитической научной работой.
– И теперь?
– И теперь, выйдя в отставку. В крупной корпорации.
– У вас и степень научная есть? И научные труды?
– У меня есть все, что разумный и трудоспособный человек может заработать за двадцать с лишним лет. Александра Петровна, хотите еще пирожных?
– Хочу, но не могу определиться. Панакоту ягодную или брауни с орехами?
– Вы сейчас по-русски говорили?
– Да, вы правы! Простой белый трюфель. И кофе. Почему вы не пьете чай или кофе?
– Потому что я не молод. Кофеин после семи вечера обеспечивает мне бессонную ночь. Давайте не будем скромничать и закажем вам и трюфель, и эти, как их…
– Заманчиво. Но вам придется пообещать, что после моего пищевого удара вы достанете табельный маузер и пристрелите кондитера.
– Боюсь, я давно не смазывал свое оружие.
Мы шли по Большой Дмитровке. До метро «Охотный Ряд» минут пять ходу. Разговор затихал. На меня накатила грусть, даже плакать захотелось. Сейчас мы спустимся в метро, нам ехать по одной, красной, ветке, но в разные стороны. Попрощаемся, поблагодарим за прекрасный вечер. Других вечеров не будет. Снова
Женя тоже молчал. Последние двести метров мы напоминали поссорившихся, надутых спутников, не чаявших расстаться. Женя действительно думает, как деликатнее со мной проститься? Или все-таки подыскивает слова, повод для новой встречи? Я до боли стиснула кулаки. У гель-лака была прочность пластмассы, ногти не сломаются, войдут в кожу, порвут сухожилия. Пусть этот молчун увидит меня с окровавленными руками! Пусть ему будет стыдно, плохо, пусть напугается и порвет свою рубашку на бинты!
У входа в метро Женя остановился и повернулся ко мне, но смотрел в сторону:
– Александра Петровна, вы бывали в Музее русского импрессионизма?
«Нет! – захотелось выкрикнуть мне. – Не бывала. Вообще ни в одном музее никогда. Сводите меня, пожалуйста! Я серая, дремучая, возьмите надо мной культурное шефство!»
Хороша бы я была, придя в музей и встретив там замечательного экскурсовода, которая провела для меня вип-экскурсию: «Вы снова у нас, приятно
