тогда все казалось таким жутким. Это значит, что организм вырабатывает слишком много холестерина, отчего в конце концов случается сердечный приступ, который человека убивает. Это сегодня слово «холестерин» – в каждой бочке затычка, но тогда оно звучало по-иностранному и пугающе. И раньше эта болезнь была стопроцентно неизлечимой. Первый доктор, который поставил Маргарет этот диагноз, в одной больнице в Стоке, считал, что и сейчас неизлечим. Так что можешь себе представить, что нам пришлось пережить.
– Что ты делала в Стоке?
– Сейчас уже не помню. А, кажется, у Филипа появилась идея возродить фарфоровую фабрику. Долго она не протянула.
Только что мне приоткрылась еще одна страница долгой и запутанной истории несостоявшейся карьеры Филипа.
– В общем, приехала моя мама, схватила нас в охапку и увезла к одному специалисту на Харли-стрит, и новости стали порадостнее.
– То есть к тому моменту, как Маргарет заболела, болезнь уже научились лечить?
– Вполне, слава богу! – кивнула Люси, заново переживая испытанное когда-то облегчение. – Но совсем недавно, буквально года за четыре до нашего визита. Мы долго не могли оправиться от шока. Несколько месяцев жили в страхе. Помню, однажды ночью я проснулась и вижу, что Филип склонился над ее кроваткой и плачет. Сейчас мы об этом не заговариваем, но каждый раз когда я на него сержусь, то вспоминаю ту минуту и прощаю его. – Люси замялась, борясь с голосом совести. – По крайней мере, стараюсь простить, – прибавила она.
Я кивнул. Легко было понять, почему она прощает его. Филип, рыдающий по своему невинному ребенку в полутемной детской, был не только намного благороднее, но и в тысячу раз содержательнее, чем бальный фанфарон, которого я знал.
– Но что мы никак не могли понять, – продолжала Люси, – это почему нам все говорили, что это только наследственное, но ни он, ни я не знали, чтобы в наших семьях встречалось такое заболевание. Расспросили родителей, поузнавали – никаких следов. Но так или иначе, мама нашла нам чудесного доктора, и как только мы начали лечиться, все прошло. – Люси помолчала. Видимо, на эту территорию она отваживалась заходить нечасто. – Я порой думаю, что, может быть, страсть Маргарет к простой, обычной жизни возникла оттого, что ей грозило так рано эту жизнь потерять. Ты не согласен со мной?
Вся эта речь имела непосредственное отношение к делу, которое привело меня в Кент, но не успел я произнести и слова, как почувствовал, что у двери кто-то есть.
– Здравствуй, незнакомец!
Там стоял помятый, обрюзгший мужчина, лишь отдаленно напоминающий юношу, которого я знал как Филипа Ронсли-Прайса. В дни нашей зеленой молодости Филип походил на молодого и гораздо более симпатичного и бойкого актера Бэрри Эванса, известного тогда по фильму «Here we go round the mulberry bush»[31], где он изображал одного из нас, человека, который хотел быть современным, но не знал как. Таких людей много в любое время, что и обеспечило Эвансу популярность. К сожалению, его звездная карьера продлилась недолго. Бывший актер был найден мертвым в компании пустой бутылки виски в возрасте пятидесяти двух лет, последние три из которых он водил такси в Лестере. Припоминаю, что от полиции требовали расследования обстоятельств смерти Эванса, анализа улик, среди которых числились обрезанные телефонные провода и прочие странные детали, что не на шутку тревожило его родственников, но полиции было наплевать. Полагаю, их решение было бы иным, если бы несчастный мистер Эванс погиб в зените славы.
Глядя на Филипа, стоящего в дверном проеме, трудно было избавиться от мысли, что выпавшая ему судьба обошлась с ним почти так же жестоко. На нем были древние, все в пятнах, плисовые брюки, потертые мокасины и клетчатая рубашка с обтрепанным воротником. Очевидно, старая одежда была отличительным знаком этой семьи. Как и я, он набрал вес и начал лысеть. В отличие от меня Филип приобрел рябое, покрасневшее лицо пьющего человека. Больше всего его выдавал потухший, усталый взгляд глаз, напоминавших яичницу-глазунью, – весьма характерный для людей, родившихся в благородном семействе, но опустившихся. Он протянул мне руку с усмешкой, которая, видимо, казалась ему лукавой:
– Рад тебя видеть, старик! Что занесло тебя в нашу дыру?
Он взял мою ладонь и пожал ее тем безжалостным, заставляющим собеседника морщиться рукопожатием, которым пользуются такие люди, как он, в тщетной попытке убедить, что от них еще многое зависит. Люси, только что так романтично распространявшаяся о муже, теперь негодовала, что ей не дали договорить.
– Что ты тут делаешь? Мы бы сейчас пообедали и пришли. Кто в магазине?
– Гвен.
– Одна?! – Тон стал резким и назидательным. И предназначался не только Филипу, но и мне.
Явным намерением Люси было показать мне, что ее муж – ни в чем не разбирающийся болван. Всего минуту назад ее захлестнул трогательный пафос облика заливающегося слезами отца, но сейчас ей важно было продемонстрировать, что их жизнь пошла наперекосяк вовсе не по ее вине. На первый взгляд такое поведение нелогично и противоречиво, но встречается нередко. Их брак дошел до той стадии, когда жена, а возможно, и муж могли проявлять снисхождение и благородство по отношению к другому в его отсутствие, но при физическом присутствии своей второй половины начинали срываться. Этот эмоциональный парадокс нередко встречается в культурах, где развод до сих пор считается проявлением слабости. Даже сегодня высший класс и верхи среднего класса находят, что страдать от несчастной личной жизни, по крайней мере признаваться в этом, – банально и пошло, поэтому на публике, да и с близкими друзьями говорить необходимо так, будто все связанное с семьей у них блестяще. Для большинства из них самое предпочтительное –
