поспешно скрывающиеся с глаз долой при первых звуках домашней вечеринки, – вся эта армия, служившая удовольствию представителей высшего света, оставила нас. Аристократия из первой группы обычно знает, пусть и подсознательно, что уважение, которое они ощущают на себе в пределах своего круга, – мелкое и ненастоящее по сравнению с истинным почтением, оказывавшимся их родителям и дедам, когда благородное происхождение имело солидную и понятную цену. Они все это знают, но не знают только, чтo с этим делать, кроме как рыдать и пытаться прожить жизнь хотя бы с тем комфортом, который удастся обеспечить.
В эту категорию можно было смело поместить последнего великого герцога Моравии. Что-то в его равнодушной и безвольной любезности подсказывало, что он осознает правду. «Не вините меня, – словно говорил он. – Я понимаю: это абсурд. Знаю, что у вас нет никаких причин кланяться и расшаркиваться передо мной, что игра окончена, оркестр отыграл, но разве вы не понимаете, что я должен соблюсти форму? Нужно делать вид, будто я принимаю все это всерьез, иначе я подведу остальных». Эта мысль прямо висела над ним в воздухе. Встречается в той же группе и более отвратительная разновидность. «Может, все и закончилось, – сверкает в их безжалостных глазах, – но не для меня!» Они гордо вскидывают голову, запускают когти в своих богатых и предприимчивых товарищей и продают последние материнские драгоценности, чтобы это шоу протянуло хотя бы еще несколько лет.
Но другая категория отличается от них и по большей части скрыта для глаз широкой публики. Эти люди тоже обладают статусом, доставшимся им от старой системы, и довольны им. Они гордятся высоким положением, своей историей и счастливы принадлежать к внутреннему кругу аристократической Британии. Стараются, чтобы на каждом крупном их приеме присутствовал хотя бы один член королевской семьи. Они – по крайней мере, мужчины – одеваются так, чтобы одобрили самые непреклонные консерваторы. Ходят на охоту, ловят рыбу, знают исторические даты и чужую генеалогию. Но постоянно лукавят: на самом деле они ничуть не пасуют перед устройством нового, более жестокого века, прекрасно разбираясь в его устройстве. Знают цену своего поместья и что скоро она снова поднимется. В полной мере понимают тонкости поведения рынков, что и когда покупать, что и когда продавать, как получить нужное градостроительное заключение, распорядиться сельскохозяйственными дотациями Евросоюза, иными словами – как заставить свое поместье и свое положение окупаться.
Они давно решили, что не хотят принадлежать к хиреющему клубу, бесконечно вздыхающему по лучшим дням, которые уже никогда не повторятся. Эти люди хотели вернуть себе влияние и даже власть, и если после шестидесятых это уже не могла быть чисто политическая власть – пусть так, они готовы найти иной путь. Они уже были ненастоящими: несмотря на происхождение, несмотря на дома и драгоценности, на гардеробы и собак, несмотря на то, что вслух они высказывали традиционные убеждения своего класса, они уже думали не так, как большинство их собратьев. Они принадлежали дню сегодняшнему и дню завтрашнему намного больше, чем дню вчерашнему. У них был ум и принципы, твердые, как у управляющего инвестиционного фонда. Но сами эти люди утверждали, что лишь они остались верными своему кругу, больше, чем пораженцы, ибо первейшая задача любого аристократа – оставаться на вершине общества. Бурбон или Бонапарт, король или президент – истинный аристократ понимает, кто сейчас у власти и перед кем следует склонить голову.
Сорок лет назад многое из этого оставалось для нас тайной. Старый мир получил сокрушительный удар в военные и послевоенные времена, и от этого удара ему вряд ли суждено было оправиться. Все в один голос оплакивали свой крах, и лишь много позже мы стали понимать, что не все мы в одной лодке. Некоторые семьи вовсе не катились по наклонной, что бы они в тот момент ни говорили. Во многих случаях это было мое поколение, тогдашние дебютантки и их братья, которые учились в университете или только-только начинали карьеру в Сити. Именно они про себя решили, что не обязательно тонуть вместе с кораблем, и принялись искать способы выбраться обратно на сушу. Они и выжили, и к этой группе еще до того, как она оформилась, тяготела великая герцогиня Моравии, в отличие от своего супруга-фаталиста. Она хотела создать в новом мире плацдарм, с которого можно было отправить свою семью в новое наступление. Этим она мне нравилась.
Начиналась музыка. Музыканты заняли свое место на скромной сцене и заиграли кавер-версии тогдашней десятки хит-парада. Группа была не слишком знаменитой, но по крайней мере их показывали по телевидению, а тогда это восхищало гораздо больше, чем теперь. Пары сходились к дальней части длинного зала, где было место для танцев. Родители, рассевшиеся в своих древних костюмах вдоль стен, в этой части праздника были уже не нужны, и некоторые из них, почувствовав это, поднялись и двинулись к дверям, ведущим к комнатам отдыха и бару. Мы с Люси вышли вперед, и тут я услышал какую-то суету, приглушенные восторженные восклицания и увидел Джоанну Лэнгли, окруженную всегдашней группой поклонников. Она великолепно изображала сестру Наполеона, принцессу Полину Боргезе. Ее костюм, в отличие от моего и от большинства остальных, был новым, видимо специально сделанным по портрету Давида. Правда, принцесса была бы нежеланной гостьей на балу, устроенном злейшими врагами ее брата. К тому же со своей современной целлулоидной красотой Джоанна неубедительно смотрелась в этой костюмной пьесе, однако лицезреть ее было наслаждением.
Группа чуть сдвинулась, и я с удивлением увидел рядом с Джоанной знакомую фигуру Дэмиана Бакстера. Он наклонился и что-то прошептал ей на ухо. Она засмеялась и приветственно кивнула мне, чем обратила на меня внимание Дэмиана. Я подошел к ним.
– Ты не говорил, что идешь сюда, – сказал я.
– До сегодняшнего дня не был уверен, что приду. А потом вдруг подумал: а какого черта! Вскочил в поезд – и вот он я.
– Ты не говорил, что тебя пригласили.
Дэмиан пригвоздил меня взглядом, уголки его рта дрогнули.
– А меня и не приглашали.
