крестьянами, где его семья жила несколько столетий и где при французах его отец, оба дяди и многие соседи примкнули к тем, кто боролся за независимость. Он не был коммунистом. Он был гражданином и солдатом. В деревне Ми Кхе, как и во всей провинции Куангнгай, патриотическое сопротивление подпитывалось силой традиции, которая отчасти уходила корнями в легенды, и с самой ранней юности тот, кого я убил, скорее всего, слышал истории про героических сестер Чынг,[64] и про прославленного полководца Чана Хынг Дао,[65] и про последнюю победу Ле Лоя[66] над китайцами в битве при Тот-Донг. Его наверняка учили, что высочайший долг мужчины и его величайшая привилегия — защищать свою страну. Он это принял на веру. Это никогда не обсуждалось. Но в глубине души испытывал страх. Он не был по своей сути воином, у него было слабое здоровье, хрупкое и маленькое тело. Он любил книги. Он мечтал, как однажды станет учителем математики. По ночам, лежа на койке, он не мог вообразить себе, как будет совершать храбрые подвиги, как делали его отец, его дядья или герои из легенд. В глубине души он надеялся, что ему никогда не придется самому сражаться. Он надеялся, что американцы уйдут. И сделают это поскорей. Вот на что он надеялся. Он все надеялся и надеялся — всегда, даже когда спал.
— Надо же, как ты разворотил засранца, — сказал Эйзр. — Уделал, как Бог черепаху. Ты только погляди, прям в овсянку покрошил.
— Уходи, — сказал Кайова.
— Да я ж правду говорю. Долбаные хлопья.
— Уходи, — сказал Кайова.
— Да ладно, беру свои слова назад, — откликнулся Эйзр. Он собрался уже уходить, потом остановился и сказал: — Рисовые хрустяшки, а? На контрольной по смерти этот типчик получает пять с плюсом.
Ухмыляясь собственной шутке, он пожал плечами и двинулся по тропе к деревне за деревьями.
Кайова опустился на колени.
— Забудь про придурка, — сказал он. Он отвернул колпачок фляжки, протянул ее, подержал в вытянутой руке, потом вздохнул и убрал снова. — Да ладно тебе. Что еще ты мог сделать?
Позднее Кайова сказал:
— Я серьезно. Никто вообще ничего не мог сделать. Брось, хватит смотреть в одну точку.
Перекресток троп затеняли несколько куп деревьев и кустарник. Худощавый молодой человек лежал ногами в тени. Челюсть была у него в глотке. Один глаз был закрыт, на месте другого — дыра в форме звезды.
Кайова глянул на тело.
— Ладно, скажи мне вот что. Хочешь поменяться с ним местами? Поставить все с ног на голову, а? Только честно?
Дыра в форме звезды была красно-желтой. Желтая часть как будто становилась все шире, расходясь от центра звезды. Верхняя губа, небо и зубы исчезли. Голова у него была вывернута под нелепым углом, словно в шее что-то сломалось, а сама шея была мокрой от крови.
— Подумай хорошенько, — сказал Кайова.
Позднее он сказал:
— Это же война, Тим. Этот парень ведь не Питер Пен был, у него было оружие, так? Да, скверное дело, но тебе надо перестать смотреть в одну точку.
Потом он сказал:
— Наверное, тебе стоит на минутку прилечь.
Немного помолчав, он сказал:
— Успокойся. Просто иди туда, куда ведет тебя дух.
Бабочка медленно ползла по лбу молодого человека, присыпанному мелкими темными веснушками. Нос остался невредимым, правая щека была гладкая и безволосая. Худощавый, мертвый, почти щеголеватый юноша, скорее всего, не хотел быть солдатом и в глубине души боялся проявить трусость в бою. Даже когда мальчиком рос в деревне Ми Кхе, он часто из-за этого мучился. Он представлял себе, как закрывает руками голову, забирается в глубокую яму, зажмуривает глаза и лежит, не шевелясь, пока война не кончится. Насилие ему было не по нутру. Он любил математику. Брови у него были тонкие и изогнутые, как у женщины, и в школе мальчишки иногда дразнили его за то, какой он хорошенький, за изогнутые брови и изящные пальцы, а на детской площадке — изображали женскую походку и смеялись над его гладкой кожей и любовью к математике. Ребенком он не мог себя заставить с ними драться. Ему часто хотелось, но он боялся, и это лишь усиливало его стыд. Если он был не в состоянии драться с обычными мальчишками, думал он, то как он сможет стать воином и сражаться с американцами, у которых самолеты, вертолеты и бомбы? Это казалось немыслимым. В присутствии отца и дядьев он делал вид, будто ждет не дождется, когда ему выпадет шанс исполнить свой патриотический долг, который есть также величайшая привилегия, а по ночам молился с матерью, чтобы война поскорей закончилась. Больше всего на свете он страшился опозорить себя и тем самым свою семью и деревню. «Но что я могу, — думал он, — только ждать и молиться, и постараться не вырасти слишком быстро».
— Послушай меня, — сказал Кайова. — Знаю, тебе сейчас скверно.
Потом он сказал:
