Что они несли с собой

сладости на Хэллоуин. Ночь выдалась жуткая и темная, и потому Лимон нацепил маску призрака, раскрасил себе тело в разные цвета и пробрался через рисовое поле в спящую деревню — почти голышом, или, как говорится в байке: только ботинки, стальные яйца да М-16. В темноте Лимон ходил от дома к дому — «звонить в колокольцы», так он это называл, — а через несколько часов, когда он прокрался назад за периметр, его мешок раздулся от добычи и он поделился ею с ребятами, доставая из мешка самые разные штуки: свечи и палочки благовоний, мешковатые штаны и статуэтки улыбающегося Будды. Так, во всяком случае, в истории говорится. Другие ее версии намного более цветисты, полны описаний и обрывков диалогов. Крыс Кайли любил приправлять ее дополнительными деталями:

— Хотите знать, что случилось? Времени четыре утра, и Лимон шлепает в деревню в своей маске призрака. Все спят, так? Поэтому он будит узкоглазую милашку. Щекочет ей пятку. «Эй, красотка, — говорит он тихо-претихо, — сласти или напасти!» Видели бы вы ее лицо. Чуть не родила! Ну, сами понимаете, перед ней призрак голышом, да еще дуло М-16 к ее уху приставил и шепчет: «Эй, милая, сласти или, мать твою, напасти!» Потом стаскивает с нее пижаму. Раздевает, я хочу сказать. Пижаму засовывает себе в мешок, а ее укладывает в кроватку и идет в следующий дом.

Прерывая рассказ, Крыс Кайли усмехался и тряс головой.

— Зуб даю, — бормотал он. — Страсти или напасти… Лимон… первоклассная выходка.

Слушая такие истории, особенно в изложении Крыса Кайли, вы никогда бы не подумали, что Курт Лимон мертв. Он все еще где-то в темноте, голый, раскрашенный, клянчит сладости, пробирается от хижины к хижине в той безумной белой маске призрака. Но он мертв.

* * *

В сентябре, на следующий день после смерти Линды, я попросил отца отвезти меня в «Похоронное бюро Бенсона», чтобы взглянуть на тело. Я уже был пятиклассником, мне было любопытно. По пути в центр города отец смотрел прямо на дорогу. Помнится, в какой-то момент он скрипнул зубами. Ему понадобилось много времени, чтобы закурить сигарету.

— Ты уверен, Тимми? — спросил он.

Я кивнул. В глубине души я, конечно, не был уверен, но просто должен был в последний раз ее увидеть. Скорее всего, мне требовалось своего рода окончательное подтверждение, какое-то воспоминание, которое осталось бы со мной, когда ее совсем не станет.

Когда мы припарковались перед похоронным бюро, отец повернулся и поглядел на меня.

— Если тебе станет не по себе, только скажи. И мы тихонько улизнем. Как по-твоему, честно?

— О’кей, — отозвался я.

— Или если тебя начнет тошнить, или еще что…

— Не начнет, — заявил я.

Внутри я первым делом заметил запах, густой и сладкий, точно что-то распылили из баллончика. В зале прощаний было пусто, если не считать Линды, отца и меня. Пока мы шли по проходу, я испытал приступ паники. От сладкого запаха кружилась голова. Я старался побороть головокружение, шел медленно и неглубоко дышал ртом. И одновременно я ощущал нелепое возбуждение. Своего рода предвкушение, то же неловкое чувство, как когда я шагал по дорожке к дому Линды, чтобы позвонить в ее дверь и позвать на наше первое свидание. Мне хотелось произвести хорошее впечатление. Я хотел, чтобы между нами проскочила искра. Зал для прощаний был тускло освещенным, почти темным, но в конце прохода белый гроб Линды был подсвечен чередой узконаправленных лампочек. Стояла тишина. Отец положил руку мне на плечо, прошептал что-то и отступил. Мгновение спустя я нерешительно сделал несколько шагов и привставал на цыпочки, чтобы лучше видеть.

Всё казалось нереальным. Это какая-то ошибка, размышлял я. Девочка в белом гробу — не Линда. Возможно, есть сходство, но если Линда всегда была очень изящной и худенькой, почти хрупкой, тело в гробу было толстым и раздутым. У меня мелькнула мысль, а вдруг кто-то совершил жуткую промашку: слишком накачал ее формальдегидом или бальзамирующей жидкостью, — что там вообще используют? Ее лицо и руки были одутловатыми. Кожа щек натянулась, как резиновый шар, прямо перед тем, как лопнет. Даже ее пальцы были толстыми. Повернувшись, я глянул туда, где стоял отец, думая, может, это шутка… надеясь, что это шутка… почти веря, что Линда выскочит откуда-нибудь из-за портьеры, рассмеется и выкрикнет мое имя.

Но она не выскочила. В зале для прощаний царила тишина. Я снова посмотрел на гроб и опять испытал головокружение. Уверен, сердцем я знал, что это Линда, но все равно не мог найти в теле передо мной ничего знакомого. Я попытался сделать вид, будто она дремлет, сложив руки на животе, просто спит. Вот только она не выглядела спящей. Она выглядела мертвой. Она выглядела тяжелой и бесконечно мертвой.

Помню, как закрыл глаза. Минут через пять ко мне подошел отец.

— Пойдем, — сказал он. — Купим мороженое.

* * *

После смерти Теда Лейвендера еще многие погибли. Однако я никогда не пожимал руки трупам — только не это! — но как-то раз залез на дерево и сбросил вниз то, что осталось от Курта Лимона. Я смотрел, как мой друг Кайова погружается в вязкую жижу у реки Сон Тра Бонг. И в начале июля, едва