Что они несли с собой

отгремела битва в горах, я помогал отделению из шести человек собирать трупы погибших вьетконговцев. Всего набралось двадцать семь тел и части еще нескольких. Мертвые были повсюду: валялись грудами или по отдельности. Один труп, помнится, стоял на коленях. Другой лежал, переломившись в талии, на небольшом валуне, макушка уткнулась в землю, руки раскинуты в стороны, глаза сосредоточенно прищурены, точно он собирался сделать стойку на руках или перекувыркнуться. Это был худший мой день на войне. На протяжении трех часов мы переносили тела с горы на поляну у узкой тропы. Там мы перекусили, потом приехал грузовик, и мы загружали его бригадами по двое. Помню, как раскачивал тела. Митчелл Сандерс брал за ноги, я — за руки, мы считали до трех, набирая замах, а потом подбрасывали тело вверх и смотрели, как оно летит и падает на прочие трупы. Трупы пролежали на склоне день или два. Все они сильно вздулись. Одежда натянулась на них, как синюга на колбасе, и когда мы их поднимали, некоторые издавали резкий звук, похожий на рыганье, — это вырывались газы. Трупы были тяжелые. Ноги у них были синевато-зеленые и холодные. Вонь была ужасающей. В какой-то момент Митчелл Сандерс посмотрел на меня и сказал:

— Эй, старик, до меня вдруг дошло.

— Что?

Вытерев глаза, он заговорил очень тихо, словно его изумляла собственная мудрость.

— Смерть сущая дрянь, — сказал он.

* * *

Лежа ночью в постели, я придумывал разные способы оживить Линду. Пусть хотя бы во сне. Звучит, конечно, странно, но я делал это. Я рисовал себе празднование чьего-нибудь дня рождения… комната полна народу, большой шоколадный торт с розовыми свечками… И вскоре уже видел это во сне, и некоторое время спустя приходила Линда… я ведь знал, что она придет, и во сне мы смотрели друг на друга, почти не разговаривали, потому что оба робели, но потом я провожал ее домой и мы сидели у нее на крыльце и глядели в темноту, и просто были вместе.

Иногда она говорила поразительные вещи.

— Если ты живая, — отмечала она, — то не можешь быть мертвой.

Или она спрашивала:

— Разве я выгляжу мертвой?

Это был своего рода самогипноз. Отчасти сила воли, отчасти вера, — вот откуда берутся истории.

Но тогда это воспринималось как чудо. Мои сны становились тайным местом встреч, и в первые недели после ее смерти я не мог дождаться, когда засну ночью. Я начал все раньше и раньше ложиться в кровать, иногда даже до наступления сумерек. Помню, мама, наконец, спросила об этом как-то за завтраком.

— Что происходит, Тимми? — поинтересовалась она, а я мог только пожать плечами и сказать:

— Ничего. Просто мне нужно спать, вот и всё.

Я не решался рассказать правду. Наверное, из смущения, но еще она была драгоценным секретом — сродни домашней магии или фокусу: если я попробую объяснить его или хотя бы о нем заговорить, восторг и тайна исчезнут. Мне не хотелось терять Линду.

Она была мертва. Это я понимал. В конце концов, я видел ее тело. Но уже девятилетним мальчишкой я начал практиковать магию историй. Одни являлись мне во снах, другие я писал сам — целые сцены и диалоги. По вечерам я погружался в сон, зная, что там меня ждет Линда. Как-то, помнится, мы пошли поздно ночью на каток, лезвия коньков выписывали петли и круги под желтыми фонарями. Потом мы сидели у дровяной печки в домике смотрителя, совсем одни, и я спросил ее, каково это — быть мертвой. По всей очевидности, Линда сочла вопрос глупым. Она улыбнулась и спросила:

— Разве я выгляжу мертвой?

А я сказал, мол, нет, она классно выглядит. Я выждал минутку, затем спросил снова, и Линда тихонько вздохнула. Я чувствовал запах ее шерстяных митенок, сушившихся на печке.

Несколько секунд она молчала.

— Ну, прямо сейчас, — сказала она, — я не мертвая. Но когда я мертвая, это как… Хм, не знаю, наверное, как быть в книге, которую никто не читает.

— В книге? — переспросил я.

— В старой книге. В книге, которая стоит высоко на библиотечной полке, там книги в полной безопасности и все такое, но их уже давно, очень давно никто не открывал. И тебе остается только ждать. Просто надеяться, что кто-нибудь возьмет книгу и начнет читать.

Линда мне улыбнулась.

— И не так уж это страшно, — сказала она. — Я про то, что когда ты мертв, то просто должен быть самим собой. — Встав, она натянула свою красную шапку. — А вообще это все ерунда. Пошли еще покатаемся.

Я вышел за ней на замерзший пруд. Время было позднее, никого кроме нас там не было, и, взявшись за руки, мы катались почти всю ночь под желтыми фонарями.