подхвачен нашей пропагандой.
С военной разведкой тоже не было особых проблем. Поляки — народ храбрый, но иногда до ужаса хвастливый. Если на каком-нибудь приеме поставить графин водки польскому офицеру, то уже через полчаса можно было доставать блокнот и записывать. Так в июле я узнал местоположение военного аэродрома в Верхней Силезии, который даже не был занесен в наши карты. Эта информация тут же отправилась в Центр: аэродром разбомбили в первые часы войны.
Не все, однако, разделяли мой яростный антинемецкий запал. Во время работы в газете я сдружился (если вообще можно употребить это слово по отношению к разведчику) с репортером Анджеем Ожешко — добрым круглолицым блондином, любившим выпить и поесть. Вечером в конце июня — как раз после того, как вышла та самая статья, — мы с ним решили прогуляться по Кракову от Дворца Печати, где располагалась наша редакция, до набережной Вислы, где Анджей хотел встретиться с одним из своих далеких знакомых.
Был теплый летний день, дул свежий ветерок, с востока приближались облака. Ожешко был встревожен и напуган. И, как всегда, разговорчив.
— Томаш, все-таки так нельзя, — говорил он, постоянно ускоряя шаг и монотонно жестикулируя правой рукой с зажатой в ней папиросой. — Да, немцы — враги, и да, они хотят войны, но зачем так писать? Неужели ты не понимаешь ответственности? Я понимаю: твои родители не заслужили такого, и поверь, я тоже ненавижу немцев, но зачем же вот так?
Согласно легенде, я родился в польской семье в Штеттине. В декабре тридцать восьмого моих родителей арестовало гестапо, а сам я бежал в Краков. Легенда готовилась долго, с душераздирающими газетными публикациями о несчастной семье Качмареков и даже со свидетельствами людей, которые якобы знали моих родителей.
— Неужели ты не понимаешь, что дразнишь их? — Ожешко продолжал нервно жестикулировать. — Иногда я думаю: будь проклят наш польский гонор! Наше бряцанье оружием, наша воинственность — пока дело не дойдет до настоящей войны, все мы кажемся себе крылатыми гусарами. Поверь, Томаш, я не меньше тебя хочу увидеть польских солдат, марширующих по Берлину, но если можно обойтись без этого, то зачем лишний раз дразнить немцев? Это опасная игра. Мы машем водяным пистолетиком под носом у опасного зверя.
— Без этого нельзя обойтись, — глухо отвечал я. — Война будет. Глупо рассчитывать, что все обойдется. После Чехословакии они вошли во вкус и теперь не остановятся.
— Как раковая опухоль. — Ожешко крепко закусил папиросу. — Томаш, я никогда не видел войну. И, если честно, не хочу ее видеть. Очень не хочу.
— Я тоже не видел, — соврал я. — И тоже не хочу.
Неторопливым прогулочным шагом мы прошли Старовисльну улицу и подошли к реке, откуда пахло студеной свежестью. У набережной, опершись на ограждение, стоял невысокий человек в слегка помятом костюме. Он обернулся к нам и помахал рукой Ожешко: видимо, это и был его знакомый. У него было плоское лицо с круглым носом, небольшие залысины на висках и немного оттопыренные уши. Когда мы подошли к нему, он энергично пожал руку Ожешко.
— Наконец-то, — сказал он. — Добрый день, пан Анджей. Я завтра еду в Германию, и уже боялся, что не увидимся.
— Добрый день, пан Франтишек, — ответил Ожешко. — Томаш, это очень интересный человек. Это Франц Хониок, он живет в Силезии, но всей душой любит Польшу. Пан Франтишек, это журналист Томаш Качмарек. Вы наверняка читали его.
— Пан Качмарек! Какая приятная встреча! — Глаза Хониока заблестели, он пожал мне руку. — Я читал вас в газете, вы прямо ух! Так и хочется сесть на танк — и до Берлина!
Я смутился.
— Что вы, самые обычные статьи. А вы не хотите переехать в Польшу? В Силезии вам может грозить опасность. Сейчас очень неспокойно.
— А, — Хониок махнул рукой. — Будь что будет! У меня там ферма. Неужели я брошу дело всей жизни? А что до Гитлера — да не пошел бы он к черту. Уверен, ему осталось недолго.
— Я же говорил, что среди немцев есть порядочные люди! — сказал Ожешко. — Порядочные и бесстрашные. Люди, в которых еще не заглох голос совести. А теперь пойдемте к Пивной улице, там есть отличное заведение.
Весь вечер мы пили пиво и разговаривали. Хониок был интересным собеседником для силезского фермера. Он рассказывал смешные деревенские истории и много шутил, а когда речь заходила о политике — громко проклинал Гитлера и желал победы польскому оружию.
— И пусть нашему доблестному вермахту здесь дадут такого пинка под зад, чтобы они драпали до самого Берлина! — говорил он, пил и смеялся, а затем вновь становился серьезен. — Знаете, когда я читаю немецкие газеты, мне иногда хочется рычать от злобы. Эта бешеная собака не понимает, что найдет здесь свой конец! И я уверяю вас: среди немцев намного больше порядочных людей, чем кажется. Просто они задавлены, их не слышно, но они есть. И однажды они заявят о себе. Будьте уверены.
Я поддакивал и кивал головой. И все же мне он был неприятен, как неприятен любой человек, желающий поражения своей стране.
— Господи! — говорил Хониок, оглядывая кабак после глотка пива. — Каждый раз, когда я приезжаю сюда, я дышу воздухом свободы. Не смотрите, что я немец по паспорту: в душе я поляк. Сегодня мы все поляки. Все честные люди, оказавшиеся под тенью Гитлера.
