трясло.
— Снитесь! Всего лишь снитесь! — Гельмут захохотал.
— И что с того? — обиженно проговорил Орловский.
Но Гельмута было не остановить. Он смеялся все сильнее, до хрипа, до одышки, и пока он смеялся, Орловский прямо на глазах становился меньше, словно усыхал, как мумия; а сам он, Гельмут, увеличивался в размерах, и купе становилось тесным, а Орловский уменьшался, сгибался в спине, дряхлел и становился похожим на высушенного карлика. Гельмута распирало, он уткнулся головой в потолок и продолжал хохотать; и воздух становился густым, будто его можно было месить, как тесто. Маленький Орловский свалился тряпичной куклой под стол. Затрещали стены вагона, задребезжала обшивка, и поезд вдруг сначала резко подскочил вверх, а потом замер на месте и рухнул.
— Товарищ, мы подъезжаем к станции Калинова Яма.
Кто-то коснулся рукой плеча. Гельмут вздрогнул и резко раскрыл глаза. Над ним стоял проводник.
— Вы просили разбудить, — сказал он с извиняющейся улыбкой.
IV. Демоны
Старуха умерла, когда мне было пятнадцать лет. В день похорон было жарко и солнечно, а вечером, когда мы пошли от кладбища домой, всю дорогу нас сопровождало пение соловья. На следующий день я пошел гулять и заблудился в лесу.
Я не сразу понял, что заблудился: сначала казалось, будто я иду правильно, и стоит еще немного пройти, как вновь покажетсяё знакомая дорога, небольшой ручей, мост, а за ним — обширное поле с деревней на горизонте, но не было дороги, и не было ручья, и не было моста.
Я шел кругами и никак не мог найти обратный путь. Я проходил мимо поваленного бревна, поросшего густым темно-зеленым мхом, и через некоторое время вновь приходил к нему, и пытался идти в другую сторону, но опять приходил к нему же; а когда я долго не видел его, казалось, будто с каждой попыткой выбраться я забредаю все глубже и глубже в лес.
Солнце клонилось к закату. Я сел на бревно и обхватил голову руками. И тут неподалеку запел соловей.
И я вспомнил, как старуха пела колыбельную: «Дин-дон, дин-дон, звенят колокольчики в небе», и соловей был этим небесным колокольчиком, и мне показалось, будто если сейчас я встану и пойду прямо, то выйду к реке, и настанет ночь, и вода превратится в лунное золото.
Из воспоминаний Гельмута Лаубе. Запись от 5 марта 1967 года, Восточный Берлин
В январе 1939 года, незадолго до отъезда в Польшу, я встретился с доктором психологии Карлом Остенмайером, приехавшим из Мюнхена в Берлин на научную конференцию. Мы были знакомы с конца 20-х годов. Остенмайер был одним из трех людей, с которыми я мог быть более-менее откровенным. Он всегда все понимал и никогда не осуждал. И я знал, что он будет всегда держать язык за зубами.
Последний раз до этого мы виделись в тридцать пятом. С тех пор многое произошло. Когда мы сели пить кофе в берлинском кафе, я не стал рассказывать о подробностях моей работы. Говоря о взрыве моста в Испании, я соврал, что был добровольцем. Поверил ли он? Не знаю. О подготовке к польской кампании я тоже не говорил — это было совсем лишним.
Остенмайер говорил вещи, о которых по-хорошему надо было донести в гестапо. Он говорил, что немецкую нацию поработили демоны.
— Конечно, вы можете сказать, что демонов не существует, и будете отчасти правы, — говорил он мне, поправляя очки. — Действительно, тех самых демонов с рогами и копытами в реальном мире не существует. Я говорю о демонах, которые живут в каждом из нас. Без исключения. Во мне, в вас. В фюрере.
— Карл, — я широко раскрыл глаза. — Вы прекрасно понимаете, что такие вещи не следует говорить. В случае чего ваши заслуги не спасут вас.
— А я говорю их только вам. Оцените степень доверия.
Он улыбнулся и продолжил:
— С другой стороны, я и не говорю, что демоны внутри — это что-то по определению плохое. Нет однозначно плохих и однозначно хороших вещей. Вы сами мне это говорили еще при первых встречах.
— Говорил.
— Так вот: я не говорю, будто это что-то плохое. Но это может привести к очень печальным последствиям. Демоны всегда разрушают. Разрушив все
