— Вы виноваты во всем. Все из-за вас, — повторил он дрожащим голосом.
Гельмут сделал шаг к дивану, чтобы успокоить старика, но тот вдруг вскинул голову, достал из кармана пистолет и прицелился.
— Ни шагу! Я выстрелю! Ей-богу, пристрелю вас прямо здесь! Не подходите!
Гельмут остановился.
— Клаус, послушайте меня. Вы пьяны. Вы напуганы. Попытайтесь взять себя в руки…
— Никакого, мать вашу, больше «взять себя в руки»! — взревел Кестер, размахивая пистолетом. — Черта с два, а не взять себя в руки! Ненавижу их, ненавижу вас, ненавижу всех, ненавижу себя!
Гельмут потерял терпение.
— Так застрелитесь же, как подобает солдату невидимой армии фюрера! — выкрикнул он.
Глаза Кестера заблестели.
— Отличная идея! — закричал он и направил дуло пистолета себе в рот.
Прежде чем Гельмут успел кинуться к нему, раздался оглушающий хлопок. Голова Кестера дернулась назад, на стену брызнуло красное вперемешку с желтыми ошметками. Кестер медленно завалился набок и застыл.
В воздухе пахло порохом.
Гельмут остолбенел.
«Черт, черт, черт, — мысли проносились в голове с бешеной скоростью. — А что, если за номером следят? А что, если сам Юрьев из них? Они наверняка услышали выстрел. Надо бежать».
Он оглядел комнату, увидел окно, кинулся к нему и принялся открывать проржавевшие задвижки.
«Второй этаж, прыгать не страшно».
Задвижки поддавались с трудом. Он наконец управился с нижней, дернул окно: не открывалось. Принялся за верхнюю.
Сзади вдруг раздался дребезжащий, слегка шепелявый голос:
— Ну вот видите, опять не получилось.
Гельмут обернулся.
Кестер сидел на диване, растерянно оглядывая пистолет в руке. Из побледневших губ его вытекала алая струйка, волосы на развороченном затылке слиплись от крови. Красно-желтая мешанина медленно сползала по обоям.
— Что за чертовщина? — медленно проговорил Гельмут.
Кестер посмотрел на него и усмехнулся окровавленными губами.
— Вы думаете, я не пытался? Я стрелялся, прыгал с крыши, травился. Даже повесился. Два раза.
Гельмут почувствовал, как зашумело в голове и потемнело в глазах.
— Может, вы знаете какой-нибудь более надежный способ? — продолжил Кестер.
Гельмут оперся рукой о подоконник: его мутило.
— Знаете, мне кажется, во всем виновата водка, — добавил Кестер. — Да-да, водка! Не представляете, сколько я выпил! Живые люди столько не пьют. Мне рассказывали, будто русские пьют водку, чтобы не бояться смерти. А иногда они пьют так, чтобы сама смерть их боялась. Может, и меня теперь боится смерть? Может, я стал русским?
— Может быть, — проговорил Гельмут, чувствуя, как холодеют кончики пальцев.
— Точно! — Кестер расхохотался, обнажив разбитые и поломанные зубы. — Я стал русским! Я теперь русский, Гельмут, понимаете? Вот как бывает!
Гельмуту показалось, будто с ним уже когда-то бывало — это ощущение нереальности происходящего. Он зачем-то поднял руки, чтобы взглянуть на них, и вдруг комната резко дернулась вправо, и все вокруг подернулось белесой дымкой.
Он сел на подоконник.
Что-то было не так.
Он обернулся и увидел, что за окном уже стемнело, а на улице зажглись грязно-оранжевые фонари. Шатаясь, он встал на подоконник, с силой отодвинул верхнюю задвижку и распахнул окно — в комнату ворвался прохладный вечерний воздух, в котором пахло сиренью и скошенной травой.
Гельмут сделал шаг вперед и прыгнул вниз, к запаху травы и сирени, в прохладный летний вечер.
Из воспоминаний Гельмута Лаубе. Запись от 27 февраля 1967 года, Восточный Берлин
В Берлин мы прибыли в декабре 1917 года. Нам показалось, что здесь еще хуже, чем в революционном Петрограде: город голодал, по улицам бродили нищие. Отец слышал вести о тягостном положении в Германии, но был уверен, что там в любом случае лучше, чем в России. Я же, честно говоря, не видел
