смотрел на Эриха, открывая и закрывая рот, будто силясь что-то сказать.
Дома мама выпустила карпа в ванну.
— Ты будешь присматривать за ним, — сказала она Эриху.
— Что он ест?
— Ничего. Его не надо кормить. Он должен быть чистым.
— Он же и так чистый. Он живет в воде.
— Он должен быть чистым изнутри, — ответила мама. — Это очень важно — не только для рыб, но и для мальчиков.
Эрих встал на колени и стал наблюдать за карпом. Поначалу тот держался в отдалении, что не удивительно. Эриху самому было не по себе в их белоснежной ванной. В сверкающих плитках многократно отражалось его искаженное бледное лицо, будто это был не он, а какой-то другой мальчик. (Жесткий деревянный табурет, женщина в белом, холодные прикосновения кронциркуля — этого Эрих не помнит.) Он перебирает пальцами в воде, и, наконец, рыба подплывает ближе, проскальзывает прямо под его вытянутой рукой, словно тень от облака, которую не удержишь и не ухватишь. До него доходит лишь колебание воды. Эрих знает, как выглядит мир, если смотреть на него из-под воды. Все становится зыбким и расплывчатым. Он научился задерживать дыхание больше чем на минуту. Лежал неподвижно с открытыми глазами, а у него на руках, ногах, ушах, ресницах оседали крошечные пузырьки воздуха. Однажды мать вошла в ванную, когда он лежал под водой. Он видел, как шевелятся ее губы, но слышал лишь отдаленный шум, будто птица шуршит под застрехой.
Неделя за неделей мама понемногу откладывала сахар и муку в специальные жестянки, к которым Эриху запрещалось прикасаться. Их долг, говорила она, как следует отметить Рождество даже без папы, даже когда ветер приносит запах пожарищ из разбомбленного Лейпцига. Наконец, дом наполнился ароматом лесных орехов, корицы, гвоздики и миндаля. Подвязав волосы косынкой, мама суетилась на кухне: месила и раскатывала пряное тесто, вырезала из него елочки, звезды и месяцы, покрывала их сахарной глазурью. Сладкие фигурки лежали на противне, как заметенный снегом ночной лес. Эриху ужасно хотелось выскользнуть через окно своей спальни, когда мама спит, и отправиться в лес за фермой, прогуляться в душистой темноте, разглядывая черные ветви. Но это было небезопасно — повсюду скрывались дезертиры, предатели и враги, повсюду таились злобные тени.
Карп подрос. Когда им нужно было помыться, Эрих пересаживал его в ведро, где из-за тесноты тот изгибался, как вопросительный знак. По ночам Эрих слышал плеск, и каждое утро ему приходилось протирать пол в ванной, чтобы никто не поскользнулся и не свернул шею. С рассветом карп затихал и почти не двигался, но стоило Эриху поманить его, как тот подплывал близко-близко, касаясь руки мальчика. Каждое утро мама начинала с молитвы бронзовой голове, которая блестела почти как карп. Только карп был живой, а голова нет. Хотя ее глаза — пустые, без зрачка и радужки — казалось, неотрывно следили за всеми в доме.
В Сочельник мама убила карпа. Взяла папин молоток и убила. А потом ножом вспорола брюхо. Оказалось, что он совсем не чистый изнутри, хотя прожил в ванне столько дней. Значит, мама была неправа. Эрих рыдал, зарывшись лицом в зеленые диванные подушки — в мягкую прохладную темноту. Он не слышал, как мама говорит, что немецкие мальчики должны быть храбрыми, должны быть готовы встретиться со смертью лицом к лицу. Он чувствовал, как бабушка гладит его по спине, и там, где проходила ее рука, у него вырастал плавник, и он плыл в мягкой темноте, а зеленые водоросли расступались и принимали его в свои объятья.
За ужином мама зажгла свечи и села на папино место. В центр стола она поставила блюдо с рыбой. Прежде такие гибкие, плавники и хвост стали сухими и ломкими, будто семена платана. В брюхе виднелся лук и петрушка, сок растекался по фамильному блюду, которое перешло по наследству маме от ее мамы. На елке висели маленькие деревянные ангелы: они катились на санках и дули в трубы, как мы с вами. Но это было вовсе не удивительно, ведь они — умершие люди, а если так, то почему бы им не прокатиться с горы или не поиграть на трубе. Эрих хотел спросить бабушку, помнят ли ангелы свою земную жизнь, но тут мама начала резать рыбу. Она дала всем по куску и попросила Эриха прочесть молитву. Он не хотел благодарить Бога или кого бы то ни было за то, что лежало перед ним на тарелке, поэтому он пробормотал знакомые слова с открытыми глазами, не склоняя головы. Когда он закончил, мама сказала «Аминь», как говорила своей бронзовой голове каждое утро, и принялась за еду, вытаскивая мелкие косточки, чтобы не подавиться. Эрих подцепил на вилку кусочек рыбы и поднес ко рту — мама улыбалась, подрагивало пламя свечей, по стенам ползли тени, падал снег, полая голова смотрела на него, как отец. Эрих ощущал, что рука, держащая вилку, была чужой, как и рот, принимающий пищу. Это не он, а какой-то другой мальчик положил теплый кусок рыбы на язык… а потом жевал и глотал, жевал и глотал. И просил добавки.
Я вижу: Эмилия на кухне берет с грязной тарелки голову карпа с глазами белыми, как пуговицы на воскресных перчатках. Она обсасывает остатки плоти с костей, рассматривает их, поворачивает так и эдак. Отец когда-то показывал ей, как сложить из костей горлицу — талисман от ведьм, защиту домашнего очага. Когда он подносил фигурку к очагу, костяная птичка будто наполнялась светом, и Эмилия верила, что ничего плохого не случится. Но это было очень давно, и она уже не помнит, как складывать кости. Рыба есть рыба, ей не стать птицей.
Той ночью я лег ей на сердце — как тяжкий груз, пусть я и невесом. Смотри, мертвецы оставляют свой дозор и тихо заходят в твой дом — ты не услышишь стука их тяжелых сапог, они не хотят быть замеченными. Их окостеневшие, покрытые землей пальцы тянутся к нежной детской коже.
