сбить масло, но он слишком увлекся и испортил всю партию. Он словно не мог остановиться: когда мама поручила ему выбить ковер, он продолжал стучать даже после того, как перестала лететь пыль. Эрих изучал его лицо, рассматривал то с одной стороны, то с другой. Иногда, под определенным углом, при определенном освещении — обычно в сумерках, когда свет приглушен и небо приобретает цвет рыбьего брюха, Эриху казалось, что он видит тень у него на горле.
Мужчина, выдававший себя за его папу, привез им подарки: для мамы — янтарную брошь в форме цветка с камешком, сверкающим, словно бриллиант, а для Эриха — наручные часы с толстым кожаным ремешком и странными инициалами на задней крышке: буквами N и R в зеркальном отражении. Когда Эрих принес альбом с карточками про фюрера, пришелец уставился на обложку, словно не узнавая ее, а затем, перелистывая страницы, пытался поддеть ногтем фотографии, словно желая отклеить их, испортить свою же кропотливую работу.
Однажды Эрих заметил, как пришелец — давайте уж звать его папой, раз мама так хочет — склонился над бронзовой головой и кусочек за кусочком съел весь хлеб с медом, который положила мама. Он даже облизал пальцы, чтобы не пропало ни крошки. Эрих думал, что мама рассердится, а она просто вымыла пустую тарелку и положила новый кусок хлеба, хотя Эрих знал, что тот был последним, и очень надеялся съесть его сам. Потом мама вложила записочку в бронзовую голову и вернулась к штопке, ведь дыры на рубашках не затягиваются сами собой.
За обедом мама спросила:
— Там холодно?
Папа ответил:
— Нет, вполне сносно.
Мама спросила:
— Вы не голодали?
Папа ответил:
— Нет, еды было достаточно.
Мама спросила:
— Вы ходили в церковь?
Папа ответил:
— Каждое воскресенье.
«Ты, ты, ты», — прокричала горлица. Монотонное пчелиное гудение напоминало неоконченный вопрос.
Мама собирала скорлупки от яиц. Не разбивала их, а аккуратно протыкала иглой с двух сторон, выдувала содержимое и промывала водой. И теперь, за неделю до Пасхи, папа с Эрихом сидят за кухонным столом и раскрашивают их. Эрих очень осторожен, не сжимает хрупкие стенки и не давит кисточкой. Он рисует фиалки, колокольчики и пчел, а папа рисует белый снег и черные кляксы, напоминающие пауков, но давит слишком сильно, и скорлупа трескается у него под пальцами.
— Извини, извини, — бормочет он.
— Ничего, — успокаивает его Эрих. — У нас еще много.
Через две недели папа уехал. Мама сказала, опять в Россию, в огромную страну на востоке, которая в несколько раз больше Германии. Эрих подумал, что она имела в виду Советский Союз, однако не стал ее поправлять. Папины письма всегда приходили без обратного адреса и были предельно корректны. Он не писал ни про секретные операции, ни про тайное оружие. Он мог быть где угодно: потягивать в Москве чай из стакана в серебряном подстаканнике, или прохаживаться по Зимнему дворцу, где все статуи и трон сделаны изо льда, или мчаться по степи сквозь морозный воздух в санях, запряженных волками, и снег вокруг рассыпался звездами… Мама писала каждую неделю. И Эрих писал. Рассказывал, что куры трудятся изо всех сил, чтобы снести положенное число яиц, и что инспектор из Имперского продовольственного комитета заставляет маму сажать свеклу и подсолнухи вместо пшеницы. Когда он не знал, что писать, — просто рисовал: пчел, марширующих друг за другом вдоль кромки листа, маму в пчеловодной шляпе с опущенной сеткой и в клубах дыма, напоминающих крылья. Рисовал ульи в яблоневом саду: Иоанна Крестителя и пастора, Луизу и Густава, мясника и ростовщика — с черными бородами из пчел. Они рассказывали истории — грустные истории из прошлого семьи Кренингов.
И где, скажите, был папа, когда Ронья упала, и некому стало тащить жатку? Может ли он объяснить, почему молоко сворачивается, а куры несут яйца с мягкой скорлупой? Почему мелеет озеро? Все без него пошло не так. Яблони засыхают, пчелы улетают из ульев, словно проклятья сыплются с деревянных губ. Кто починит сломавшуюся телегу? Кто восстановит черепицу, упавшую с крыши? Кто поймает сорвавшийся флюгер — эту стальную птицу, которая мечется по полям и ищет, кому бы перерезать горло или вонзиться в сердце? Папы нет — и некому остановить ее. Кто уберет оставшуюся пшеницу? Нет Роньи, нет папы. Никто не приходит на помощь из гитлерюгенда, и иностранным рабочим нельзя доверять, а Эрих еще слишком мал и может только
