громко шутил со своими, прибаутками сыпал, чтоб только она услышала и оценила. А как они песни вместе пели! Уж больно складно получалось, — все говорили, да и Машиному мужу нравилось.
Эх, все в прошлом…
Он нахмурился, вспомнив о своей теперешней жизни. Был он тут хозяином, вырос здесь, в этом доме. А теперь — вроде угол у дочки в городе снимает. А зять-пьянчужка каждый день его попрекает. Хоть и не его это комната, а дочери — все равно: напьется и матом на них с Паней, мол, убирайтесь в свою деревню.
Не могут они сюда вернуться…
Может, он бы и смог, а Паня — никак! Тогда ведь в больнице она лежала три недели, потом отошла маленько, сюда вернулись, да не смогли здесь спать… а все деньги проклятые.
Да и не видели они радости от этих немецких денег, лучше бы их совсем не было!
Немцы совестливые оказались. Паня-то девчонкой с матерью в плену была, вот они за это теперь к каждому празднику ей денег присылают из Германии. И даже к Рождеству и Пасхе! Конечно, дочке отдавали — ей нужней: зарплата небольшая, одеться надо, а тут внук появился…
А у них с Паней все вроде есть — огород, коза опять же…
— Дед, ты где?
Ой, Сергей уже приехал, а он и не заметил.
Старик медленно дошел до дома. Уже смеркалось. Солнце катилось за соснами к закату, мягко освещая августовское небо, на котором не было ни облачка. Стволы сосен нежно розовели в последних лучах, ветки их тихо покачивались, прощаясь с уходящим днем.
— Дед, ты чего раскис? Садись давай! — Сергей резал колбасу, укладывал на хлеб, делая нехитрые бутерброды. Водочка уже была разлита в граненые стопки, каким-то чудом сохранившиеся с давних времен. Чокнулись, закусили. Сейчас бы огурчик солененький… «Надо в погреб слазить», — подумал Старик. И тут же вспомнил, что погреб пустой, — как пусто везде в доме, на чердаке… в душе.
После трех стопок Старика развезло и стало клонить в сон.
— Ложись, дед, — Серега разобрал постель. Нашлось какое-то белье, подушка, одеяло. Старик снял ботинки и лег, не раздеваясь. Липкий сон подполз к нему и увлек в свою бездну.
Замелькали рваные картинки: вот мать с сестрой, молодые обе, вроде на базаре.
А с ними Паня его… почему-то такая, как сейчас. Покупают кроликов маленьких, пушистых. Старик успел подумать: «Ведь у самих только что крольчиха окотилась, еще-то зачем? Сена опять же много надо…» И вдруг окрик: «Ну, сука старая, где деньги?» А как ОНИ-то на базаре оказались?
И не боятся среди бела дня…
Он в ужасе вскочил на постели. Огромная неприветливая Луна заглядывала в окно круглыми удивленными глазами. Кроны яблонь сомкнулись в сумраке ночи, скрывая под собой таинственные тени. Было так тихо, что любой шорох заставлял его вздрагивать. Он уже отвык от этой тишины в большом городе, где никогда не смолкали за окном звуки снующих автомобилей. Сейчас он был рад, что в соседней комнате похрапывает его внук. Здоровенный балбес, уж тридцатник скоро стукнет, а все в жизни неустроен. То одна была девка, женился на другой, мальчишка родился. Да быстро разругались, а теперь третья уже… как-то у них все быстро.
И в кого он такой?
Неожиданный звук заставил его вздрогнуть. За окном раздался глухой стук входной калитки.
Господи, неужели опять?! Наверно, никогда ему не забыть той страшной ночи…
…Проснулся он от удара по голове. В доме шарили фонариком. Двое мужиков, наверно, молодых еще, переворачивали все вокруг. «Где деньги, сука старая?» — это третий, наклонившись над Паней, орет на нее. Паня стонала от боли, корчась на полу и прикрывая руками голову.
Бандит бил ее ногами, зло матерясь. Старик было рванулся к ней на помощь, хотел крикнуть, что нельзя ее бить по голове и денег у них нет… но тут же получил удар в живот. «А ты, юродивый, деньги отдашь или мы прикончим твою старуху?!» И еще удар, и еще…
Сколько продолжался этот кошмар, он не помнил. Их лепет, что денег нет, только еще больше злил грабителей. Наверно, он потерял сознание… когда очнулся, уже светало. Как хотелось тогда, чтобы это был сон… Но нет — на полу лежала его Паня, видно, подняться не было сил. Он встал, все тело ныло, подошел к ней. Дышит… вспомнил про мобильный телефон, позвонил дочери…
Потом часто спрашивал себя— за что?! Уже больше семидесяти лет на свете живет, не обижал вроде никого. Ну, может, выпьет когда, с Паней поругается… да в молодости дрался с парнями — дразнили кривоногим. Да и правда ноги колесом, так ведь не виноват он — рахит был в детстве, а теперь, к старости, ноги и совсем заплетаться стали. А тогда обидно было слушать.
А чтоб напал кто да избил — ни при советской, ни при какой власти такого не было!
Господи, ты уж прости меня… в церковь не ходил, с детства коммунистам поверил, что Бога нет. А мать, покойница, слезы утирала, когда его перекрестить хотела, да он не давался…
Горечь разлилась в душе и непрошенными слезами выплеснулась наружу. Когда-то такие уютные, а теперь постылые и враждебные, стены
