Таких страдальцев и изгоев выберет женщина с гипертрофированным материнским инстинктом. Она оправдает все их пороки и недостатки. Обвинит в их бедах чужие вины. Она уверует во все их великие предназначения — авансом. Она обуреваема желанием согреть, отогреть, утешить, поддержать и оправдать. Ее жизненное предназначение — буквально по арабской пословице:
«Женщина — это верблюдица, созданная Аллахом, чтобы перенести на себе мужчину через пустыню жизни».
Вот ни фига себе загадочная русская душа: страдалец всегда ей родной, от чего бы ни страдал — а работящий удачливый человек неприятен и неинтересен.
Дон Кихот освободил страдающих каторжников — и они, преступники и негодяи, первым делом забросали его камнями. Но русская интеллигенция вычитывала из книг только то, что хотела.
Русская классическая литература несет на себе через пустыню жизни, как она себе ее представляет, жалких задохликов, обаятельных негодяев и несостоявшихся благодетелей.
(Теперь вы лучше понимаете отношение русской интеллигенции в начале ХХ века к будущей революции, к крестьянству и пролетариату — пьяницам, забулдыгам, всем этим превозносимым Челкашам, злобным и мстительным, жадным и тупым представителям народа, которого так обожала русская интеллигенция, так страдала комплексом вины перед ним! О, она так хотела свергнуть проклятое самодержавие, освободить исстрадавшийся несчастный народ, посадить его рядом с собою — вместе трудиться и управлять. Как боролась за гуманизм и демократию, толерантность и против смертной казни! (Не было казни? По закону. По особые решения и военно-полевые суды приговаривали.)Ну — за что боролись, на то и напоролись.
Дали маленьким людям винтовочки и отпустили вожжи. Припомнил Герасим барыне Муму, а Евгений императору наводнение.
Грянул 17-й годочек, а дальше и 18-й, и 20-й. Акакий так и служил в конторе, и трясся пуще прежнего в нищете пуще прежней. Лизе еще объяснят на политинформации, что комсомолка должна по первому требованию товарища-комсомольца дать ему удовлетворить половую потребность, иначе какая же она комсомолка. Раскольников пойдет служить в ЧК, покажет тварям дрожащим, кто он есть именем Мировой революции и светлого будущего. Онегина с Печориным шлепнут в рядах Добровольческой армии, если во Францию сбежать не успеют. Анну с Вронским экспроприируют и расстреляют в заложниках. Мышкин помрет с голоду, кто ж его кормить станет; Николая Ростова с семьей поднимут на вилы, имение разграбят и сожгут; Обломов похудеет от бескормицы, пойдет служить за нищенский паек, к 1934 его лишат прав состояния и вышлют из больших городов, а скорее — заморят в лагере по причине враждебного происхождения…
Прекрасная тема для школьного сочинения на вольную тему по окончании «прохождения» книги: «Представьте, что стало бы с героями после Октябрьской (Великой русской?) революции?»
В результате мы видим ужасное:
Русская литература — это литература поражения и капитуляции. И как компенсация — тонкая жалостливая душа и глубокая умственная рефлексия: бедолага-пораженец остро чувствует и содержательно рассуждает.
Идейно русская литература сводится к правозащитному движению в пользу всех несчастных. Не веря при этом в победу. Благородно. Но депрессивно.
Но не может же быть, чтобы великая русская литература этим ограничивалась! Да! — она и не ограничивалась!
Весь XIX век народ читал Матвея Комарова: «Повесть о милорде Георге и маркграфине Луизе» — такое лубочное переложение рыцарского еще романа. Страсти, ужасти, красоты и бла-ародные приключения. Плебейское чтиво. Но! Яркими крупными мазками, р-роковые страсти, и никакого занудства, никакой заунывности, никакого безнадежного пессимизма! Критическо-диспетчерской мыслью книга была начисто исключена из обзоров русской классики, как не было, — а кроме классики ничего ведь и не было, не помнилось, не переиздавалось!
А в 60-е уже годы, литературный расцвет, выходит знаменитейший роман Всеволода Крестовского «Петербургские трущобы». (Да, вторично по отношению к «Парижским тайнам» Эжена Сю, ну так русская литература почти вся вторична по отношению к европейской.) Да, роман авантюрный, детективный, — но одновременно остросоциальный, обличительный, граничит в чем-то с физиологическим очерком, очерком нравов. Читался на ура! Опять же: активное жизненное начало, зло должно караться, а добро торжествовать и так далее. Нэ трэба. Забыть Герострата!
Агрессивный и нетерпимый пессимизм свойственен русской классической литературе, вот что я вам скажу.
…И вот уже революционеры, вот уже «Земля и воля» разделилась на «Народную волю» и «Черный передел», и вот уже Степняк-Кравчинский, боевик, хладнокровный храбрец — средь бела дня, в имперской столице Санкт-Петербурге, в суперцентре, на углу Михайловской и Итальянской улиц — закалывает кинжалом шефа жандармского корпуса, начальника Третьего отделения генерала Мезенцева — и скрывается! И в эмиграции, в Лондоне, пишет роман о революционерах «Андрей Кожухов» — герой совершает покушение на царя. Но стреляет из чужого непристрелянного револьвера — и промахивается! А ведь шел на верную смерть, конечно хватают и вешают.
Я помню, как в школе этот момент привел меня в бешенство. Какой идиот идет на такое дело, не проверив бой револьвера! Ну ничего же не могут! Когда поздней я узнал биографию автора — сильно зауважал и сильно задумался: почему он, такой крутой и деловой, такое написал? Только для сюжета? Эх…
Вот таково влияние атмосферы, подпитка из общего информационного облака. В жизни одно — а в литературе другое. В жизни убивали и взрывали так,
