это просто жест, в который ты просто вкладываешься своим чувством, отношением, это вместо слов, которые тебе уже некому сказать: вот он для тебя что-то значит, по личному счету, и вот ты с ним разговариваешь, тебе хочется ему сказать очень что-то личное: вот он далеко, высоко, большой и отчасти вечный — а ты здесь, внизу, маленький и незаметный, но пока живой; и ты, живой, разговариваешь с ним, тоже на эти миги живым — здесь, с тобой, для тебя живым, и благодаря его за все, что он сделал для тебя тоже, за все, чем ты ему обязан — ты приобщаешься к чему-то общему для вас и для всех в это время. Ну, это каждому, наверно, знакомо, у каждого есть близкие люди, которые уже Наверху.
Первый раз мы студентами устроили жизнерадостное такое непотребство на могиле Толстого. В Ясной Поляне. Графа Льва Николаевича. Там русисты каждое лето практику проходили музейную, и я как-то завернул. Мы были юными, веселыми, разумеется, мы выпивали и закусывали, расстелив газетку, но понимали! — первую мы выпили стоя, прямо вокруг могилы, этого земляного травяного прямоугольника, за Толстого. И произнесли самые прочувственные слова. И решили, что он в наши годы нас бы очень одобрил: наше отношение в этот миг приобрело абсолютную человеческую непосредственность, такую искренность дружеского застолья. Не то чтобы юные исследователи русской литературы таким образом причастились ее величия — но как-то выразили свое душевное преклонение. С чем и перешли к собственным молодым делам.
Второй раз, во времена бродяжьи, я курил на могиле Александра Грина в Старом Крыму. Не было еще памятника, мемориала нынешнего, была просто могила на маленьком кладбище, и деревце небольшое над ней, и такой маленький обелиск как бы, из глины, покрашенный масляной краской с одной стороны, неумело, аляповато, но очень искренне это у кого-то получилось: синее море, голубое небо и белый кораблик под алым парусом. И, помню, пионерский галстук, алый, был повязан на нижнюю ветку. Была у меня с собой бутылка вина, молодого крымского, оно копейки тогда стоило, бутылку я нашел в кустах и помыл, и вина тетка мне налила из этой цистерночки-прицепа на улице. И вот я пил, курил и разговаривал с глубочайше мною уважаемым Александром Степановичем Гриневским, он был еще на пике огромной всесоюзной славы своей посмертной, в середине шестидесятых вышел его серый шеститомник, практически полное собрание, огромным тиражом, и по всей стране открылись кафе «Ассоль» и «Алые паруса», и так далее, и вот я говорил ему спасибо на все лады и рассказывал, какое огромное дело он сделал и как его все оценили и дорожат.
А в третий раз я был уже хорошо на седьмом десятке, и было это в Калифорнии, в Сан-Франциско, там была конференции International Big History Association, я делал доклад, а на следующий день с одним из наших эмигрантов, они меня давно приглашали, мы с утра поехали на север, на его машине, это миль, помнится, девяносто, в Лунную Долину. На ранчо Джека Лондона. Где его могила. И музей там же.
По дороге остановились в одном городке у магазинчика, я хотел купить бутылку именно «White Horse», я с детства помню из книг, что во времена Джека Лондона это был самый дешевый, пролетарский сорт виски. Лично я с ним не сталкивался, и не знал, что это оказался скоч, а не бурбон, как я полагал, и никакой «Белой лошади» мне там не было. Глубинка, патриотизм. Следующей маркой, расхожей по популярности и дешевизне, в моем упрощенном представлении был «Джек Дэниэльс», в квадратных его бутылках, и вот он оказался в изобилии. И я купил маленькую, поллитровую то есть, бутылку знаменитого и традиционного виски, и еще там же у кассы цветов. Это был не штат Техас насчет всего крупного, розы были размером с желудь и длиной с карандаш, вот весь ассортимент, я взял четыре эти микробукетика. И мы поехали до места.
Ранчо небольшое, все на таких очень крутых холмах в частую складку — ну, будто маленькие крутые овраги тянутся круто вверх, а между ними узкие округленные перемычки, и все это твердо-песчаное и густо заросло кустами. По русской классификации — это абсолютное неудобье, дешевый участок. Возможно, если свести кусты и засадить склоны виноградом — может быть хорошая плантация. (В Калифорнии с этим делом все в порядке.)
А день будний, полдень уже, народу никого, мы поднимаемся по довольно крутой дорожке узкой наверх, там еще каменные стены дома недостроенного лондоновского стоят, того самого «Дома Волка» — очень небольшой был домик заложен, даже странно сейчас кажется. И дальше вверх уже просто тропинка вьется по этим холмистым складкам между овражками. Минут… ну, наверное, восемь по ней еще вверх идти.
И наверху на холме между кустов полянка. Небольшая. Посередине — квадрат низеньким, ниже колена, штакетничком огорожен, потемневшим, стареньким; метров пять на пять квадрат. А посередине — и лежит камень. Валун. Тот самый. «Камень, который не пригодился рабочим», как называл его когда-то сам Джек Лондон. Вот это — его могила.
Камень удивительно небольшой, меньше метра в длину, высотой сантиметров сорок не будет, округлый такой замшелый темный валун. Старый на вид, как… как вечность. Невзрачный.
Вот под ним лежит Джек Лондон.
Джек Лондон! Рассказ которого «Мексиканец» в тринадцать лет меня всего перевернул! Биографию которого, «Моряк в седле» Ирвинга Стоуна, в серии «ЖЗЛ» я знал тогда наизусть, наверное. «Мартин Иден» которого, подаренный мне однокурсницей на первом курсе, с надписью: «Быть самым большим куском закваски не так-то уж и просто!» стоит у меня на полке до сих пор. Джек Лондон, который сменил на троне великого Киплинга и получал баснословные по тем временам четверть доллара за слово!
Джек Лондон, цитату из которого мы в декабре писали через всю стену в общаге: «Вот поживешь с мое в этой проклятой стране, сынок, тогда узнаешь, что Новый Год бывает только раз в году!» Цитата слегка изменена, как вы понимаете, но смысл ясен.
Видите ли, нынешние поколения уже никогда не поймут, кем был Джек Лондон в Советском Союзе. Хрен с ним с больным Лениным, которому Крупская читала «Любовь к жизни». Лондону в СССР жутко повезло в том плане, что, во-первых, он был социалистом и против капитализма, и вообще написал «Железную пяту». А во-вторых, он очень удачно умер до Октябрьской Революции, в 1916 году — и по этой причине не сказал ни единого слова о первом в
