летние коты, бряцали гитары, а за стеной супружеская пара научно выясняла отношения.
— Меня эта формула жизни не устраивает, — гудел муж. («Формула жизни». Двадцатый век всё-таки).
Муж. Меня пугает, что тебя устраивает такое времяпрепровождение. Вот вчера вечером я ничего не делал. Стоял здесь у стола, а ты сидела там на тахте и лопалась от злости. Мрачный призрак передо мной маячит. (Мрачный призрак перед ним маячит!)
— Такое впечатление, что чем больше барахла, тем хуже жизнь. Понимаешь, что пугает, — не стало общих дел, кроме деловых дел. Ужасно, что, кроме этого, ничего нет. Я ещё весной это заметил. Я тебе говорил об этом…
(Сейчас разговор перейдет на меня).
Жена. Я слышу, как он («он» — это я), как он с какой-то бабой разговаривает. Я тысячу лет от тебя не слышала таких слов, какие он ей говорит.
Оказывается, есть люди, которые мне завидуют. Вот чудеса! Какая-то баба это Ирина. Юная сослуживица. Она как-то раз принесла мне отпускные деньги, оглядела мою комнату и сказала:
— Хватит. Стыдно.
А потом собрала накопившиеся бутылки в две авоськи.
— Я их собирался сдавать, — нерешительно сказал я.
Но она отдала бутылки лифтёрше.
— Не обеднеете, — сказала она.
Я не обеднел. Я только никуда не поехал в отпуск. Потому что вся квартира разлетелась кто куда, а у Ирины отпуск был в следующем месяце. А тогда она не поехала в отпуск.
Я собирался бриться. Включил электробритву — не работает.
— Московское время девять часов 15 минут, — сказал приёмник. Сейчас прозвучит музыка из советских оперетт. Даже в мелочах утро было торжественное. Солнце освещало противоположную сторону дома, и тёмная тень скрывала половину нашего двора-колодца. Из тени вышел мальчик и ударил палкой по пустому цинковому баку из-под мусора. Эхо поскакало мячиком.
— Виталька! — крикнул я.
— Чего?
— У меня бритва не работает.
— Сейчас.
Я в основном теоретик, а Виталька — практик. У нас весь чулан забит недопаянными транзисторами. Он из любой мыльницы в два дня делает приёмник и в чулан его, как только он заговорит. Виталька ищет лучший вариант. Слава богу, хоть кончились взрывы и фейерверки. Однажды у него на кухне вспыхнула вата, и он выкинул её в окно. А потом пришёл пенсионер с прожжённым плащом, запахло судом и горелым капроном, и пришлось платить за плащ. Вот молодёжь пошла! Разве мы такие были. Мы с его отцом были не такие. Мы на свалке за линией электрички отыскивали пули и выплавляли из них свинец на газовой плите. Однажды, из пули вылез какой-то стержень и развернулся серой пальмой.
— Ложись! — крикнул я.
Мы кинулись на пол, раздался взрыв, и нам влепило свинцом: ему в мочку уха, мне в ладонь.
— Держи, — сказал Виталька.
— Гляди, — сказал я.
Мы высунулись в окно. Длинная тень, закрывавшая половину двора, отошла к подъездам, и на середине освещённого двора оказался корабль. Он стоял вверх дном на четырёх козлах, и солнце освещало свежие доски, сваленные рядом, видимо, для обшивки.
— Откуда эта лайба? — спросил я.
— Не знаю. Ночью притащили на прицепе. Какие-то чудаки.
— Делать им нечего, — сказал я.
— А ты не подначивай меня.
Внизу вокруг корабля уже толпились любопытные, и бородатый дядька в берете выкладывал на доски из портфеля электродрель.
— Виталька… пойдём вниз и скажем ему, что нам завидно, — предложил я.
— Подумаешь, — сказал Виталик.
— Ну, тогда сходи за квасом, — сказал я.
Может, ему не завидно. А мне завидно.
Я спустился вниз и постоял у щелястых бортов корабля и, вздохнув, сказал бородачу с беретом:
— Завидно…
Бородач улыбнулся и расцвёл. Он был как Тур Хейердал. Я сказал ему «завидно» и вдруг почувствовал, что я сфальшивил, мне ни капли не завидно.
