Когда смотрела неподвижно, были заметны деревенские сережки — золотые капельки, мамин подарок, омут, бор дремучий, ожидание, а когда улыбалась — откуда бралась эта радость, эта насмешка, как будто на свете только и есть, что грибной дождь, бант в косе и запах травы. А когда опускала глаза вниз — ну это было самое трудное, потому что тогда можно было ее разглядывать безнаказанно, и от этого дух захватывало. Знала Глаша, какая она? Конечно, знала. Такую не придумаешь, надо родиться такой, как пашня и как радуга над пашней, как старина и как морзянка в эфире — SOS! SOS! SOS!.. Не забывайте основы, основы жизни, не забывайте, человек сложнее мотора, — как в старой песне, помните: «по зеленой, зеленой, зеленой траве» — три ударения в трех местах, и три слова становятся разными. Все в ней было намешано: сила и слабость, достоверность и притворство, только одного не было — вранья.
Но все это потом было — и подоконник, и чарльстон на сыром полу, и две сливы за три копейки, а тогда, после библиотеки, они с Глашей вышли вместе, и она увидела «Тойоту», на которой тогда катал Витька. «Садись, подвезу», — сказал он. Тут они поехали, и Витьку вдруг понесло. Стал рассказывать, как мать схоронил, лежала в параличе три года, а он в такси пилил. Отец, майор, погиб в сорок первом, а брат еще учился. Потом маму схоронили. Брат женился. Вот и все. «Ты думаешь, я хуже ваших — городских? — сказала она. — Я быстро освоюсь». Она осваивалась с такой скоростью, что только скаты меняй. Она в своей Тьмутаракани за семидесятой параллелью жила, училась, потом заочно училась, потом по телевизору увидела передачу из этого города — стекло, бетон, вечный огонь героям гражданской войны, памятник погибшим студентам в Отечественную войну у здания института, — собрала вещички и «Мама, я не могу иначе» — записку на стол, выскочила в морозную ночь, там фары грузовиков с никелем, подняла руку, головная машина затормозила, и вот она уже стоит с чемоданом на тех ступенях почтамта, откуда диктор передачу вел, можно сказать, прямо в телевизор влезла. И вот теперь пятый курс, лаборантка в научной библиотеке, диплом будет защищать в городе, «я не хуже городских», а у самой сердце екает: «А вдруг лучше?» «Жалко мне тебя», — сказал он. «Почему это?» — «Чересчур красивая».
Он в нее он влюбился сразу, а она в него постепенно, когда одежду нашла по себе и додумалась до правильной прически.
Она привезла с собой новое совсем платье. А надела в городе, оно ей тесное — выросла, а тут у Веры Иванны день рождения. В чем идти к Вере Иванне? В чем попало не пойдешь, она в городе живет двадцать лет, квартира трехкомнатная. Сорок два года подружке маминой, а как натянет чулок тонкий на полную ногу и бархатное платье с вырезом, все девочки серые перепелочки, а она лебедь, подружка мамина.
«Ты меня на машине подвези, — сказала она Витьке. — Надо ей нос-то утереть, подружке маминой. Я не хуже ее. А сперва — в универмаг. Отрез куплю капроновый. Синяя молния, геометрический рисунок, современно». «Шить-то когда будешь?» — «А чего тут шить-то? Мешок и три дырки — для головы и для рук. Поясочек у меня есть. Змейка». Вечером подъехал к общежитию, она выходит — картинка: губы перламутровые и грудь колесом. А приехали к Вере Иванне, зашли в дом, там на всех окнах шторы капроновые — синяя молния, геометрический рисунок, современно. Она вцепилась Витьке в руку, белая стала. «Отвези меня домой, Витенька». Но поздно. Стали за стол садиться. Хрусталь, чешское стекло. В одной комнате Пьеху крутят, в другой «Астра» пленку рвет, в третьей муж маленького роста в голубой экран влип. «Гол! Гол!» — кричит, а за сердце хватается и за стол не идет, не хочет. После пятой рюмки ничего не слышно. Вера Иванна глядит на Витькин метр девяносто и кричит Глаше на ухо: «Я все могу, не веришь?!» — «Не знаю…» — «Не
