— Город посмотреть не вредно, — заметил второй.
— Пошли, — сказал третий.
Мы двинулись по улице. Я впереди, они за мной. Гаврилов отломил прутик от бузины и сделал мне указку.
У ворот милиции, которая была рядом с нашим музеем, Гаврилов вдруг сказал:
— Минуточку…
И схватил за руку какого-то парня.
— Ты что здесь шастаешь? — спросил он.
— Гуляю… — ответил парень. — Не хватай меня, понял?
— Не верти, Бутягин… А то упрячу….
— Прячь… — сказал Бутягин. — Брата моего скосил, валяй и меня…
— А ну, давай отсюда, — сказал Гаврилов.
И мы пошли по городу.
Что было дальше — наверно, невозможно описать, все сливается в какой- то туман. Если сказать в одно слово, — я была счастлива. Это чудовищно, ио это так. Поэтому рассказать об этом невозможно, и я до сих пор не рассказывала.
Я их водила по городу, в котором они сами жили, но это был совсем другой город, и они ходили по нему, как приезжие. По моим словам получалось, что это самый необыкновенный город на земле, весь состоящий из исторических памятников и шедевров архитектуры, и что потеря этого города для человечества равна потере всей культуры. Без него и свет погаснет.
Конечно, я все страшно преувеличивала. Но как-то так получилось, что, несмотря на преувеличения, — это была полная и абсолютная истина, Хотя известно, что абсолютная истина недостижима и к ней можно только стремиться. Ну что ж, значит, это была моя личная абсолютная истина.
Потому что я всегда хотела быть экскурсоводом и больше никем. Потому что я тщеславна, хочу быть в центре внимания, люблю бродить по улицам и поэтому пошла в экскурсоводы. А все, кто кончал со мной школу, поступили в важные институты, чтобы творить и созидать, и меня за человека не считали.
И этот парень, Бутягин, все время плелся за нами, его гнали, а он не уходил. Я заметила, что двое мужчин нервничают.
Потом я остановилась, потому что больше не могла говорить.
Они все подошли ко мне, и парень подошел, и один нз мужчин сказал:
— Спасибо, сестренка.
И объяснил, что за свой первый рабочий день я, может быть, отработала все остальные, и это надо записать в трудовую книжку.
А я сказала, что трудовую книжку тоже сожгли.
Второй мужчина посмотрел на часы: — «пора идти». Тут парень заявил, что пойдет с ними, а Гаврилов ответил, что заберет его к чертям. Но Бутягин возразил: забирать его некуда. Тогда они долго молчали, а потом Гаврилов сказал, что четыре человека все же лучше, чем три, и если что, он пристрелит Бутягина, как собаку. Но Бутягин огрызнулся — «сам ты собака…» и заплакал. Потом поцеловал меня и сказал, что он «хотел им сделать за брата», ио «чересчур была хорошая лекция о Родине».
И я позволила себя поцеловать первый раз в жизни совершенно незнакомому парню. А те двое дали ему наган. Я ничему не удивлялась, потому что уже не было никаких сил вытерпеть весь этот ужас и всю эту красоту.
Потом Гаврилов с Бутягиным ушли, а те двое посадили меня в полуторку, на рогожные тюки с печатями, а сами скрылись проходными дворами, и лица их я не запомнила.
В машине я сразу заснула, но потом проснулась, когда раздался этот грохот. В кузове полуторки сидели какие-то дети и две женщины, а я была в кабине рядом с шофером, как я туда попала, совершенно не помню. Мы двигались в конце колонны беженцев, а позади была пустая, совершенно пустая улица.
Потом позади раздался грохот еще сильней, и на повороте я увидела реку, и на зареченском берегу — чужое войско. И там, где был наш новый мост, стоял желтый дым до самого неба.
Шофер сказал:
— Спи… Не смотри…
И лицо у него было белое…
Потом я служила в армии, южнее Сталинграда, шла по Украине, была радисткой в девятой воздушной армии у Вершинина…
После войны в экскурсоводы я не пошла. Потому что не могла водить экскурсии по руинам. А потом все это куда-то ушло, утонуло, стало казаться блажью: стыдно болтаться по городу и простуженным голосом говорить — посмотрите направо, посмотрите налево, перед вами памятник архитектуры надцатого века, — и фотографироваться на фоне памятников. Я навидалась, как делаются памятники. Целый дом становится памятником, когда в него
