пригодных для массовки. Выхватят, отснимут, а потом еще и заплатят — распишитесь в ведомости. Красота!
— И меня схватили… Один козерог так и сказал: давайте сюда этого типа… Сняли. Монету дали. Мне понравилось. Художественно снимают да еще денег дают — кому не понравится?
— Мне, — сказал Шурыгин. — Люся, а тебе?
— Не-а… — сказала его жена из соседней комнаты. — Я смотреть люблю.
— Не суть важно, — сказал Шурыгин Володе. — Докладывай дальше.
— Потом тележку операторскую таскал с халтурщиками, нас на месяц наняли… А за углом — гастроном… Потаскаешь весь день, зайдешь. Кому не понравится?
Шурыгин на этот раз промолчал, а отрок Владимир продолжал доклад:
— Я фотокарточку матери собрался послать. Она… — замялся Володя, а потом решительно соврал: —…в доме отдыха, в Цхалтубо… Меня кинооператор снимал. Он купил аппарат «Практику» и снимал меня, чтоб аппарат проверить… Мать очень беспокоилась, как я лето провожу…
Оператор снял меня, когда я стойку делал на руках на его тележке… А когда я карточку у него брал, то получилось, будто я эту тележку над головой поднял, как штангу, честное слово… Ну, я купил конверт, а на карточке написал: «Мама, твой сын встал на ноги»… А потом разозлился и написал правду: «Мама, твой сын встал на руки»…
— Очень ты правдивый, — сказал Шурыгин, дядя Ольги.
— Нет… Я не очень правдивый… Но сейчас правдивый.
— Димитрий!.. — позвала Шурыгина жена его Люся.
И Шурыгин вышел из комнаты.
В окно светила июльская луна, такая ясная и контрастно проявленная, что если присмотреться, то можно разглядеть, как по ней ползает луноход. Нервы, нервы. Очень нервный двадцатый век, последняя его четверть.
Вернулся Шурыгин и сказал:
— Жена мне велела на тебя не давить, а велела дать тебе таблетку… Давай глотай.
— Не надо… — сказал Володя.
И успокоился. Почти.
— Потом съемку закончили и объявили воскресник… чтоб устроить вечер отдыха. Встреча с артистами этой картины и композитором. Фильм покажут, буфетик, бутерброды с сырокопченой колбасой, танцы и пение… Солдаты обещали прийти…
— Какие солдаты?
— Или суворовцы… Не знаю… Их тоже снимали… Это ж не всесоюзный субботник или там воскресник… Это просто школу убрать, верно? А киногруппа деньги перерасходовала, объявление повесили: воскресник… А потом воскресник отменили… Народ объявление читает и расходится… Мне смешно… Не о том я все говорю… не о том… — сказал Володя и замолчал.
— Ну, не говори… спи, — сказал Шурыгин. — Утром потолкуем.
Повернулся, поскрипел диваном и задышал.
Все не то, и все не о том. А как расскажешь?
Володя лежал на раскладушке и глядел в потолок, на котором печатались мимо летящие фары… Мимо, все мимо, а как расскажешь?
Разве расскажешь, как он вышел из-за угла и видит — опять она во дворе стоит, Ольга ее звали, он потом узнал. Все разошлись со школьного двора («Кто перенес воскресник? — спрашивают. — Почему?..»). А все же разошлись, а она не уходит.
— Ты чего здесь стоишь?.. Уходи… Видишь, отменили воскресник? — сказал Володя.
— А кто отменил? — спросила она.
— Не знаю, — сказал Володя.
А ведь это он, Володя, воскресник отменил. Только сказать не посмел. Все вышло удивительно глупо. В общем, дурь одна и ничего более. Когда Володя с остальными халтурщиками в гастроном шли мимо школы, Володя взял да и написал фломастером поперек объявления: «Воскресник переносится на понедельник»… А как раз завтра, в понедельник, вся киногруппа выкатывается насовсем из школы. Насовсем, навеки, навсегда… Как об этом расскажешь?
— Нельзя отменять, — сказала Ольга. — Сегодня вечер отдыха, а полы грязные.
…Сначала он просто смотрел ей вслед, как она шла по школьному двору, — складненькая — и подумал вдруг: жаль, что не учится в нашей школе…. Сидела бы за соседним столом и чуть впереди, а он бы смотрел ей в щеку, а она бы чувствовала это и стеснялась… Почему он это представил? Неизвестно. Дурь одна и ничего более…
…Потом он орал на нее, и довольно визгливо, когда она пришла от дворничихи с ведром и тряпкой и он понял, что эта дура собирается действительно мыть полы в школе. Одна.
