А красный свет все горит, а нетерпеливые гудки машин в рев сливаются. Но не обращая внимания на ревущие машины, через улицу идет старичок о темной шляпе. Он движется еле-еле и наконец добирается до тротуара.
Так я его впервые увидела.
Зеленый свет. Застоявшаяся армада срывается с места и пролетает мимо, ослепляя меня лаком, стеклом и никелем.
Регулировщик платком утирает пот.
— Кто это? — спрашиваю я. — Что это за старичок?
— Коля Луноход, — отвечает он. — Коля Луноход на бульвар отправился. Сейчас к нему Сережа придет.
Я отворачиваюсь почти суеверно.
Андрюша мне говорил:
— Люда, берегись стариков и не любопытствуй, они нам головы морочат. Увидишь старика — отвернись.
Я смеялась.
— Почему, Андрюша?
Да, видно, не убереглась.
Не пришел Андрюша.
С чего вы взяли? Все нормально. Не пришел, и ладно.
Листва шелестит. Утренний бульвар пустой еще, и я прихожу туда первая, хотя уже четвертый раз бегала звонить по телефону.
Я всех обогнала. Я читаю книжки, ноги у меня смотрятся при любой моде, но нет мне удачи. Поэтому на скамейке напротив уселся Коля Луноход, потом какой-то гражданин с картой автомобильных дорог. А когда-то на скамейке напротив уселся Андрюша мой. Кстати, тоже с картой автомобильных дорог. Но это было весной.
Коля Луноход заискивающе улыбнулся и сказал гражданину:
— Когда в двадцатом году меня в армию призвали, достался мне трофейный французский броневик системы «Рено». Между прочим, с двумя моторами. Вперед-назад ездить — либо пересаживайся, либо второй шофер нужен. А конуса слабые — чуть что, летят. Плохая машина.
Гражданин посмотрел на него исподлобья и пересел на другую скамью.
Тогда Коля Луноход обратился ко мне:
— А еще помню, как Лев Толстой помер. В десятом году. Мне тогда семь лет было. Меня отец выпорол, когда граф Толстой помер, народный заступник, чтобы я запомнил этот день. Я запомнил.
— Послушайте, вам поговорить не с кем? — спрашиваю я.
— Да, — сказал Коля Луноход. — Я Сережу дожидаюсь, а он не идет.
— Господи… — говорю я и иду бродить по дорожке. Взад-вперед, взад-вперед, пересаживаясь в мифическом броневике «Рено», и у меня тоже какие-то там конуса плохие и летят к черту, а второго шофера все нет и нет. Нет-нет, все нормально. Главное, я ему нужна.
Я оглядываюсь и вижу, что печальный Коля Луноход поднялся со скамьи и пошел прочь по дорожке, уводящей в зеленую шелестящую даль. Становится жарко, и Коля Луноход снял шляпу.
Неужели и я такая буду, когда постарею?
— Коля!.. Ко-оля! — раздается дальний оклик. — Луноход!.. Эй!.. — наконец услышал он, перестал шаркать по песку и оглянулся.
Его догонял старый темпераментный человек в лихо заломленной белой кепочке. Неужели это и есть Сережа? Ну, этот совсем другой, в руках у него тяжелая сумка, и перед ним расстилается иной мир, прекрасный утренний мир, полный машин и прохожих, витрин и асфальтоукладчиков, свет и тень, и треск отбойных молотков, ломающих старый асфальт.
— Мир хорош… когда влюб-ле-он! — запел Сережа. — Посмотри, как он хорош!
— Одиннадцати нет, а уже поет, — сказала женщина с коляской.
Бульвар потихоньку заполняется.
— Ну что же ты, Сережа? — мягко упрекнул его Коля Луноход.
— Принес?
— А как же? — И он вытащил из сумки шахматные часы.
— Блицтурнир, — сказал он. — Уимбалдонский.
Коля достал из кармана дорожные шахматы с дырочками и натянул шляпу.
Тут я иду мимо них, а они втыкают фигурки.
