Наверно, вопроса глупее я придумать не смог бы. Ученики воззрились на меня как на чудо чудное, диво дивное. Признаться, рассказ Мятежника произвел гнетущее впечатление. Мой брат великолепно умел передавать свои чувства слушателям, так что в горечи потерь и боли незаживших сердечных ран я искупался вдоволь. Может, это послужило причиной того, что сейчас мои послушники впервые созерцали по-настоящему удивленного схимника.
– Ну зимой… караван… – Зануда еще пытался объяснять, хоть я видел, ему, как и прочим, не по себе от одного выражения моего лица.
– Ну эти трое, это же те самые трое, которые напали на нас втроем? Там еще лесные братья были…
– Да, те самые, – согласился я.
Странно, а ведь до слов Зануды я их просто не узнал, наших старых знакомцев. Выходит, это через них передал я весточку Мятежнику. Не Паучиха их наставник. Впервые придуманные мною для себя объяснения настолько заслонили реальность. Ведь я не видел в них старых знакомых, потому что убедил себя, что не могут они быть учениками Мятежника.
– Они не держат зла… – немного отрешенно проговорил я.
– Пойдем. – Ловец дернул меня за руку. – Вот Караванщик, чтоб ему провалиться! Не стань он кочевряжиться – остались бы в том караван-сарае. И на брата твоего не наткнулись бы. Да, не наткнулись, и ты не был бы как загнанная лошадь.
– Почему паутина? – тупо спросил я.
– Эх ты, Искатель. Ищешь чего-то непонятного, а того, что под носом, и не замечаешь. Как можно столько бродить по Империи, а законов ее не знать? Пойманный преступник, все равно на чем он был пойман, теперь клеймится паутиной и отправляется на каторгу. Ненамного, в зависимости от того, какой закон нарушил. Да, отправляется. А если клейменый попадется, тогда нет ему пощады. Посягнувшему на чужое имущество отрубят руку, на жизнь – голову. Тех же, кто бунтовал против Империи, клеймят, гноят на рудниках, только не убивают. Не хочет Император плодить мучеников. Ждет его тайная стража, пока клейменный паутиной бунтарь не будет пойман за убийство, – лишь тогда казнит. Разве мог бы твой брат Мятежник найти людей ближе и роднее?
– А почему именно паутиной? Не каким-то другим знаком?
– Это от первой Империи традиция осталась. Символизирует, что человек теперь попался, как муха в паутину, и чем больше дергается, тем больше запутывается. Нынешний Император если напрямую и не объявил себя тем самым, первым, то мнение это в народе всячески укрепляет. Отсюда и возрождение старых символов.
– Кажется, припоминаю, – кивнул я. – Да, точно, слышал про такое, правда, с самими клеймеными встретиться не доводилось, но как же давно это было!
– Что-то не то с тобой, Искатель. Да, не то. Ну ничего, сейчас найдем таверну поприличнее, и буду тебя пивом отпаивать.
– Зачем пивом?
– Так надо. Обязательно темным, мягким, но с горчинкой. И к этому всему возьмем маринованных осьминогов.
– Зачем осьминогов?
– Всегда было интересно, как люди их едят.
– Мы же схимники, Ловец. Какое пиво? Какие осьминоги?
– Темное пиво, маринованные осьминоги, – как ребенку повторил он. А потом с горечью и сарказмом добавил: – Эх, не ту тактику Мятежник выбрал! Ему бы Императору и его приближенным историю Бочага рассказать. Бедный повелитель венедов удавился бы от тоски и раскаяния. А воеводы его приказали бы себя расстрелять из пушек. Даже мне хреново, ой хреново. А ты – его брат, вы же друзьями раньше были. Он же, сам не понимая того, из тебя все чувства выдавил да вместо них свои влил. Ты сейчас чувствуешь то же, что и он. Так что схимник не схимник, а мы с тобой будем пить и разговаривать. Много разговаривать, обо всем и о разном. А иначе мне тебя не починить.
– Починить – это к Механику, – попытался я пошутить.
– Ага, с Механиком твоим мы еще свидимся, ох, чувствую, свидимся. Глянет он на всю эту кагалу набежавшую да скажет – мол, мой это город, а вы все валите на хрен, за моря, за сини горы катитесь колбаской.
И было так, как он сказал. Нет-нет, не с Механиком. С таверной. Маленькое уютное заведение где-то между портовой частью города и центром. Оно притаилось в чистеньком, но неприметном переулке. Видимо, завсегдатаи и так знали о нем, а чужих здесь не особо жаловали. Но разве способен кто-то отказать в приюте схимнику, который облюбовал для себя именно это место?
Дверь украшало резное изображение коней. Да и вообще любили здесь конские мотивы. Конек крыши вполне оправдывал свое название. Ставни были изукрашены рисунками резвящихся лошадок. Внутри – низкие потолки, с балок свисают связки чеснока, некоторые из них человек роста Барчука вполне мог задеть головой. Кругленькие столики совсем не похожи на те, которые я привык лицезреть в кабаках для наемников. И вообще мебель не рассчитана на добрую драку. Завсегдатаи – ремесленники средней руки и столь же среднего возраста. Такие предпочитают уютный покой тихого уголка и кружку доброго пива в хорошей компании шумной разнузданной попойке, когда хмельное течет рекой, а аргументами в спорах часто служат зуботычины.
Хозяин – низенький, чуть полноватый. Нос картошкой, на котором сидело новомодное изобретение златомостских стеклодувов, именуемое «окулярами». Маленькие подслеповатые глазки и добрая, приветливая улыбка на круглом краснощеком лице дополняли облик тавернщика. Помогали ему две дочки, тоже низенькие и полненькие, пышущие здоровьем.
