да больше». Поговорка о перестраховке, кстати, родилась не на пустом месте. Немало случаев, когда соседство с полумагами спасало жизнь людям. Поэтому дома рядом с алтырскими всегда были чуть дороже.
– Да так, неурядицы, – присел я на бревно рядом с ним.
– Опять ходит с глазами, полными слез?
– Есть такое. Ты-то откуда знаешь?
– У меня отец руки на себя наложил из-за такой.
Разговор шел о Ласе, моей беде и моей прелести в постели… В постели это был нежный ангелочек с проклевывавшимися рожками похоти. Она была то нежна и чувственна, то настолько ненасытна… И все это сплеталось в такие безумные ночи, что просто не описать. Даже мне, магу, было сложно удовлетворить эту нимфу. Хорошо, что Валейр приучил меня к отсутствию полноценного сна. Но это ночью… Днем же она становилась невыносима. Нет, она не устраивала истерики, не требовала ничего. Ну почти ничего, кроме ласки. Только… как бы объяснить. Начать хотя бы с разговоров. Говорить с этой девушкой было не о чем. Совершенно. То есть она была настолько неумна, что дальше некуда. Увидев курицу, она умилялась и тут же задавалась вопросом боли при выходе из птицы яйца. А уж то, что из яйца потом вылупляется птенец… Она разок отказалась есть яичницу с мотивировкой: это цыпленок. И ладно бы так. Но ведь она забывала об этом разговоре буквально за пару рук. И вновь: «Смотри, какая курочка. Интересно, а откуда в ней берутся яйца?» Не представляете, как бесит. И при всем этом страсть к разговорам была у нее маниакальная. Нисколько не меньше, чем страсть к плотским утехам. А если не будешь с ней разговаривать, то она сжимается, отворачивается от тебя и тихонько, совершенно беззвучно плачет. Это так больно задевает… То же самое касается какой-нибудь безделушки, которой она хотела бы обладать. Причем зачастую можно даже не догадываться о ее желаниях. Просто плачет, прижавшись в уголок. Не зря балесс называют куклами. А самое мерзкое, что я ведь знаю: она не виновата. В
Зачем я взял ее с собой? А я не брал. Меня вполне устроило, если бы ее заперли в какой-нибудь высокой башне, а я бы потом явился… Хотя вот сейчас, зная об истинном положении дел, я бы и не явился. Но суть не в этом. Я ее не брал. Это было проявление чувства юмора дворцового тысячника. Он даже записку мне передал. Я когда распахнул дверцу предназначенной для меня кареты, Ласа первым делом сунула мне этот пергамент. А в нем всего два слова: «Тень мужа». Как бы объяснить… Есть такая… даже не пословица, высказывание: «Жена – это тень мужа». Значение несколько двояко. Вообще, в прямом смысле, это высказывание зародилось по поводу того, что, если жена, извините за подробность, имеет непомерный вес, значит, самомнение мужчины превышает его возможности, поскольку услуги алтырей не так уж и дороги. Двоякость же заключается в разного рода интерпретациях. Мол, если жена из богатого рода, а муж – наоборот… Короче, тень мужчины должна соответствовать ему самому. И вот тут-то и крылся весь смысл юмора Оскорана: жена – рабыня. Возможно, конечно, это мои комплексы…
– Как это произошло? – задал я вопрос старшему, скорее, из вежливости, чем из реального интереса к тому, что же произошло с его отцом.
– Мама умерла при родах сестры. Отец тосковал, но не показывал виду. Сестренка маленькая. Мне самому всего зим восемь было. Балзонство опять же. Чуть глаз не туда – горн своровать что-либо пытается. Жениться еще раз отец не хотел из-за нас. На то время ему было всего чуть за тридцать. Мужик, можно сказать, только вошел во вкус… Дела шли в гору, вот он и решил купить балессу. Наверное, разумное решение. Детей они не приносят. На наследство не претендуют. Потратился один раз – и в твоем распоряжении чудесная благородная лара. Только вот… Я, конечно, не пробовал. Но, думаю, что слишком чудесная. Не знаю, как вы держитесь, а отец по утрам был осунувшийся, нервный, только с ней ласковый. Если не растягивать историю, то в какой-то момент он не смог держать балзонство в перчатке, так как отдал свою душу ей. Возможно, мы бы худо-бедно протянули. Воруют горны везде, но ведь в меру. Только, как сейчас понимаю, однажды корень стал подводить отца. И вот тут-то… Я мал, конечно, был. Но только я и не испытал этой мерзости на своем корне. Благо не мог. Отец однажды застал ее в конюшне. Точно не могу сказать, что там произошло, но двое рабов в тот день головы лишились. Отец запил. А та кукла вообще словно с ума сошла – и давай… со всеми. Ну не могут они без этого. Отец поймал на ней одного из воинов охраны. Того казнить просто так нельзя. Но… отец вынул клинок. Был суд. Воина отправили в рабы. В итоге… Отец повесился. Балзонство разорилось, и родственники скупили его. Нас с сестрой воспитал отец того самого воина.
На некоторое время повисло молчание. Потом мой охранник продолжил:
– Я не могу порицать, либо хаять…
– Я понял, – перебил я его. – Спасибо.
Бывший либалзон кивнул и принялся чистить оружие дальше. А я остался со своими мыслями наедине. Я не знал, что с ней делать. Собственно, где-то внутри – и не хотел с ней расставаться. Только ведь полная демаскировка. Если кто-то захочет пройти по моим следам, то достаточно будет ее одной. Не так много знатных путешествуют с балессами. Отпустить ее… Куда? Это же как раз родственница той курицы. Спать с ней… Собственно, сегодня слезы Ласы были как раз по этому поводу. Просто не так давно до меня дошло, что это умственно больной человек. Не знаю как местные, но у меня, после такого осознания, желания не было. Причем уже ночи три. Продать свою супругу… Тут без вариантов. «Потерять», как выразился Лумм, у меня рука не поднимется.
– Запрягай, – дал я команду Кроту, так звали моего старшего.
Он глянул на небо. Вздохнул. И, протерев клинок напоследок, вставил его в ножны. Я ухмыльнулся про себя. Крот никогда, за исключением сегодняшнего
