— Пока, — шепчет она.
Варя и Дэниэл уходят, и вскоре небо вспыхивает багрянцем, потом — янтарём. Саймон зарывается лицом в Кларины волосы — пахнут дымом.
— Не уезжай, — просит он.
— Надо, Сай.
— Что тебя там ждёт хорошего?
— Кто знает… — Кларины глаза слезятся от усталости, из зрачков будто струится свет. — В этом-то всё и дело.
Они встают, сворачивают одеяла.
— Поехали со мной, — добавляет Клара, пристально глядя на Саймона.
Саймон смеётся:
— Да уж, поехали! Бросить школу, недоучившись два года? Мама меня убьёт!
— Удерёшь подальше — не достанет.
— Нет, нельзя мне.
Клара подходит к краю крыши, облокачивается на парапет. На ней синий пушистый свитер и обрезанные джинсы. Она смотрит куда-то в сторону, но Саймон чувствует, что сестра напряжена. Можно подумать, лишь прикинувшись безразличной, Клара может сказать:
— Махнём в Сан-Франциско.
У Саймона перехватывает дыхание.
— Не надо об этом.
Нагнувшись, он берёт под мышки обе подушки. Ростом он метр семьдесят два, как Шауль, стройный, ноги быстрые, крепкие. Пухлые красные губы и русые кудри, наследие далёкого предка-арийца; девчонки в классе вздыхают, но совсем не о той публике мечтает Саймон.
Вагины его никогда не привлекали: бездонные дыры, складки, как у капусты. Он жаждет схватки с равным, жаждет ощутить кипучий натиск члена, нани-заться во всю длину Знает об этом только Клара. Когда родители ложились спать, Саймон с Кларой вылезали в окно и спускались по пожарной лестнице на улицу; у Клары в сумочке из искусственной кожи лежал газовый баллончик. Они шли в «Ле Жардин», где дискотеки вёл Бобби Гуттадаро, или ехали на метро на Двенадцатую Западную, где бывший цветочный магазин превратили в танцзал. Там Саймон и познакомился с танцором гоу-гоу, который рассказал ему про Сан-Франциско. Они сидели в саду на крыше, и танцор говорил, что там в городском совете есть гей и есть газета для геев, что геи могут занимать любые должности и сколько угодно заниматься сексом, ведь в Сан-Франциско нет законов против содомии. «Ты себе и представить не можешь», — сказал танцор, и с тех пор Саймон только и делал, что представлял.
— А почему нет? — Клара оборачивается. — Мама, конечно, разозлится. Но я представляю, что за жизнь тебя здесь ждёт, Сай, — не пожелала бы тебе такого. Да ты и сам не желаешь. Мама мечтает, чтобы я училась дальше, но хватит с неё Дэнни и Ви. Она должна понять, что я не она. А ты не папа. Господи, ну какой из тебя портной? Тоже мне портной! — Она многозначительно умолкает, чтобы слово отложилось у него в сознании. — Неправильно это. И несправедливо. Так что назови мне хоть одну причину. Хоть одну вескую причину, почему тебе нельзя жить по-своему.
Едва он даёт волю своим мыслям, мечта завладевает им целиком. Манхэттен — настоящий оазис, тут есть и гей-клубы, и даже бани, — но Саймону боязно утверждать себя в новой роли здесь, где он вырос. На его глазах въезжают в район художники и музыканты, ненавистные отцу «Фейгеле»[13], — буркнул как-то Шауль, мрачно наблюдая, как трое худощавых парней заносят инструменты — целый оркестр — в бывшую квартиру Сингхов. Подхватила это идишское словцо и Герти, и пусть Саймон делает вид, что не слышит, он всякий раз напрягается, будто речь о нём.
В Нью-Йорке он жил бы для родителей, а в Сан-Франциско заживёт для себя. И вдруг — пусть он гонит от себя эту мысль, всячески её избегает, — вдруг гадалка с Эстер-стрит была права? Стоит об этом подумать, и мир вокруг вспыхивает иными красками, и хочется побольше успеть, и каждый миг кажется бесценным.
— Господи, Клара! — Он подходит к парапету, становится с ней рядом. — А тебе-то туда зачем?
Клара, сощурившись, глядит на кровавый восход.
— Тебе больше некуда. А мне всё равно куда.
Лицо её ещё не утратило детскую округлость, зубы неровные, и улыбка слегка хищная, но при этом обаятельная. Сестрёнка.
— Смогу ли я кого-то ещё полюбить, как тебя? — спрашивает Саймон.
— Да ладно тебе! — Клара смеётся. — Полюбишь, никуда не денешься, и намного сильней, чем меня!
Они на седьмом этаже, а внизу по Клинтон-стрит бежит парень в тонкой белой футболке и синих нейлоновых трусах. Саймон смотрит, как ходит у него под футболкой грудь, как работают мускулистые ноги. Смотрит и Клара.
— Давай сбежим, — говорит она.
В вихре света и красок приходит май. В парке Рузвельта пробиваются из травы крокусы. В последний школьный день Клара врывается домой с пустой
