Муттаваины за ноги протащили по улице тело казненного. Скрюченные пальцы скребли пыль, оставляя в ней глубокие борозды, мотались на кочках; вместо головы торчал черный обрубок шеи – сплошное месиво уже запекшейся крови. Рубашка на мертвеце задралась, был виден серый живот и черная татуировка – что-то скандинавское, какие-то узоры, переплетенные с деревьями, рептилиями и обнаженными женщинами.
Чужак, невесть как пробравшийся через блокпосты и заставы Самарской линии обороны Средневолжского вилаята, скорее всего не был лазутчиком или диверсантом. Но он попался патрулям, был доставлен в «черный суд», где строгий кади велел снять с пленника одежду. Татуировки сказали о несчастном больше, чем его язык, а приговор у «черного суда» был всегда один: декапитация. Седой Халеб, главный палач муттаваинов, отрубил голову несчастного одним ударом арабской сабли, привезенной из далекого Эр-Рияда.
Али-Иван вздохнул, проводил муттаваинов тяжелым взглядом и запер дверь. Чтобы дойти до дороги, нужно было перешагнуть через кровавые полосы, оставленные в пыли трупом. Еще пять лет назад это стало бы для Али-Ивана препятствием, а сейчас он без колебаний пересек улицу, обогнул закопченные руины школы и через Больничный пустырь вышел на Северную дорогу, пересекающую весь Эль-Дахар, некогда именовавшийся Ленинским районом города Средневолжска. Теперь город выглядел совсем не так, как во времена, когда господин Иванов, ныне бригадир мусорщиков Али-Иван, был его мэром.
Небо сегодняшнего Средневолжска пронзали тонкие пики минаретов. Над зданием шариатской милиции кружил вертолет. Статуя Кирова лежала в канаве возле ограды бывшего ЗВТ – Завода вычислительной техники. Голова изваяния была расколота, черты лица сбиты, но широкая ладонь упрямо торчала из кучи мусора и прошлогодней листвы, словно поваленный истукан просил милостыни.
Заборы и стены ближайших домов пестрили лозунгами на арабском, восхваляющими Мухаммада Духула, человека, создавшего в этой варварской стране вилаят во славу Единого Бога.
Али-Иван шагал по обочине. Город постепенно отставал, уползая назад. Редкие прохожие, в основном женщины в черных паранджах или серых никабах, завидев мужчину, переходили на другую сторону дороги.
Тусклое осеннее солнце, растрескавшийся асфальт, вытянутые силуэты тополей. Сухая листва, мусор, пыль. На мгновение Али-Ивану показалось, что он вернулся в детство. Вот по этой дороге, тогда называвшейся «Объездное шоссе», они с друзьями бегали на Длинное озеро ловить сорожек. По пути собирали дикарку, грызли сочные стебли, плевались и изображали ковбоев…
Али-Иван испуганно оглянулся, словно бы кто-то мог подслушать его мысли. Из-за поворота выехал грузовик, украшенный черными флагами с изречениями из «Книги Шейха», остановился возле Али-Ивана, обдав его пылью. Водитель, пожилой мужчина по имени Тюляп, некогда, в другой жизни, работавший заместителем Али-Ивана, а теперь кое-как управляющийся с грузовиком, коротко кивнул. Али-Иван забрался в кабину, с трудом захлопнул перекошенную дверцу, ругнулся было, но тут же сложил ладони перед собой и быстро прошептал шахаду.
Грузовик тронулся в сторону свалки. Через полчаса Али-Иван уже сидел в своей пропахшей гнилью и уксусом будке. Он записывал в журнал номера самосвалов с мусором, отмечал количество рейсов и изредка переговаривался со старшим сортировщиком, сутулым парнем по имени Хамиз. Тот приходил в будку бригадира, если находил в мусоре что-то интересное. Что-то, что можно было бы продать через Рыжего Асрама.
– Уважаемый, – Хамиз в очередной раз просунулся в будку, стянул с лица повязку и оскалил кривой рот в ухмылке, – идут самосвалы с Шестого микрорайона. Там начали разбирать развалины на месте Старой котельной. Посмотрите, что нашли мои люди.
Он протянул Али-Ивану что-то плоское, какой-то предмет, обернутый в грязный пластиковый пакет.
Не спеша закрыв журнал, Али-Иван снял очки для письма и внимательно посмотрел на Хамиза.
– Это – харам[6]?
– Да, уважаемый, – кивнул сутулый. – Но это…
– Ты что, не знаешь, – не повышая голоса, произнес Али-Иван, – что любой харам подлежит немедленному уничтожению? Забыл, что говорил мулла Юсуф?
Хамиз дернул плечом, испуганно посмотрел в глаза Али-Ивану.
– Не бойся, тебя не накажут, – махнул рукой Али-Иван. – Ступай, едут новые самосвалы. А харам оставь здесь. Я сам сожгу его.
Хамиз обрадованно кивнул и выскочил из будки. Проводив глазами его нескладную фигуру, Али-Иван поднялся, подошел к предмету, оставшемуся лежать на лавке у входа, и стащил с него пакет.
На него внимательно и словно бы с укором посмотрел резной лик громовержца Беруна. Али-Иван поднял руку к глазам, да так и застыл, не в силах оторвать взгляд от закопченной, грубо раскрашенной доски. Прошлое внезапно обрушилось на него, как ночная гроза, и грохот бульдозера со свалки показался Али-Ивану раскатами грома.
– Господи… – прошептал Али-Иван, пошатнувшись. – Прости нас… мы не ведали, что творили…
И он даже занес руку, собрав пальцы в щепоть, но тут с минарета Восточной мечети до его слуха долетел тонкий, пронзительный голос муэдзина, призывающего правоверных на полуденный зухр[7].
Али-Иван отбросил доску с ликом Беруна в угол, достал из ящика стола коврик, расстелил на полу, опустился на колени, уткнулся лбом в грязную
