– Мне бы хотелось в это трудное и смутное время провозгласить тост за его величество. Выпьем же за здоровье нашего любимого короля. Да защитит Господь и его, и всех тех, кто покинул этот дом и пошел сражаться на его стороне.
Все встали – все, кроме меня, – и уставились на его портрет – эти меланхоличные глаза, этот тонкий и упрямый рот. Вспомнившая о Питере Элис не могла сдержать слез, а у Мэри лицо было грустное и смирившееся: она думала о Джонатане. И все же ни один из них, глядя на короля, не собирался винить его в выпавших на их долю страданиях. Бог свидетель, я не испытывала никакой симпатии к мятежникам, даже самый последний из которых думал лишь о том, как бы разукрасить свое собственное гнездо и сколотить состояние, ничуть не заботясь о несчастном народе, хотя и провозглашал, что стремится облегчить его судьбу. Правда, я не считала и нашего короля мудрейшим из мудрейших. Надо, однако, отдать ему должное: не выделявшийся ни умом, ни ростом, он тем не менее сумел своими манерами, своим достоинством и моральными качествами вдохновить своих сторонников на борьбу, взывая больше к их сердцам, чем к разуму.
Непривычное спокойствие царило в тот вечер в длинной галерее. Даже острая на язык Темперанс Сол хранила молчание: волнение читалось на ее хрупком личике. Супруги Спарк играли свою обычную партию в шашки и шепотом переговаривались. Уилл, распространитель дурных вестей, казалось, совсем забыл о своем хобби.
Переправились ли мятежники через Теймар? Этот вопрос, я полагаю, никому не давал покоя, и пока Мэри, Элис и Джоан вышивали, я вполголоса читала Дику, а сама думала о том, где именно противник переправится через реку: в Солташе или в Ганнислейке. Джон ушел сразу же после тоста за здоровье короля, сказав, что не может более выносить неизвестности и отправляется в Фой за новостями. К девяти часам он вернулся, сообщив, что город опустел, мужчины почти все ушли на север, чтобы пополнить армию. Те же, кто остался, стоят на порогах своих домов, мрачные и подавленные. Поговаривают, что Гренвил со своим войском разбит в Ньюбридже, ниже Ганнислейка, тогда как Эссекс и тысяч десять его воинов идут на Лонстон. Помню, как Уилл Спарк, услышав это, вскочил со стула и разразился целой тирадой в адрес Ричарда.
– Что я вам говорил? – пронзительно кричал он и возбужденно размахивал руками. – Первое же испытание боем показало, что никакой он не командир. Защитить подходы к Ганнислейку не составляло труда, каковы бы ни были силы противника, а Гренвил отступает, не попытавшись даже защитить Корнуолл. Боже, какой контраст с его братом!
– Это всего лишь слухи, кузен Уилл, – заметил Джон, с тревогой взглянув в мою сторону. – Никто в Фое не мог поручиться, что эти сведения точны.
– Все пропало, говорю я вам, – продолжал Уилл. – Корнуолл будет разграблен и уничтожен, как на днях сказал сэр Фрэнсис Бассет. И если это случится, то вся вина падет на Ричарда Гренвила.
Я наблюдала за юным Диком, который жадно, с блеском во взгляде прислушивался к каждому слову.
– О чем он говорит? – прошептал он, тронув меня за рукав. – Что стряслось?
– Джон Рашли слышал, что граф Эссекс вошел в Корнуолл, не встретив достойного сопротивления. Но пока это не подтвердилось.
– Значит, моего отца убили в бою?
– Нет, Дик. Ничего такого слышно не было. Я продолжу чтение, не возражаешь?
– Да, пожалуйста, если ты так хочешь.
И я вновь принялась за книгу, не обращая внимания на Дика, покусывавшего тыльную часть кисти; я сама разволновалась так, что была готова сделать то же самое. За последние двое суток могло произойти все что угодно. Ричард убит по дороге в Ганнислейк, а его солдаты разбежались кто куда или попали в плен, и сейчас их пытают в Лонстонском замке, заставляя раскрыть план наступления. Я всегда совершала непоправимую ошибку, когда давала волю своему воображению, и, хотя я достаточно хорошо знала стратегию Ричарда, чтобы догадаться, что отступление к берегам Теймара было предусмотрено с самого начала и имело единственной целью заманить Эссекса в Корнуолл, я предпочла бы услышать совсем противоположное: что одержана победа и мятежники отброшены в Девон.
Той ночью я спала плохо, ибо неизвестность – я всегда и везде настаивала на этом – худшая из умственных пыток, и для беспомощной женщины, которая не может забыть свои страхи из-за неспособности к действию, нет спасения. На следующий день было так же жарко и душно, как и накануне, и после завтрака я задалась вопросом: неужели я виделась своим соседям по столу такой же бледной и осунувшейся, какими казались мне они сами? По- прежнему никаких новостей. В воздухе висела странная тишина – даже галки, обычно собиравшиеся стаями на деревьях в парке, куда-то улетели. Перед самым полуднем, когда некоторые из нас уже сидели в столовой, чтобы перекусить холодным мясом, из застекленной террасы появилась Мэри и, пробегая по коридору, воскликнула:
– Какой-то всадник пересек парк и скачет к нам!
Все вдруг разом заговорили, бросились к окнам, а Джон, слегка побледнев, вышел во двор встречать незнакомца.
Всадник прогромыхал во внутреннем дворе и остановился под окнами. Хоть он и был с головы до ног покрыт толстым слоем пыли, а на одном сапоге виднелся след от сабли, я сразу узнала юного Джо Гренвила.
– У меня послание для госпожи Харрис, – сказал он, спрыгивая на землю.
Горло у меня сжалось, ладони вспотели. «Он умер, – мелькнуло у меня в голове. – Наверняка умер».
– Чем закончилось сражение? Где мятежники? Что происходит?
