юбки. – И куда приятнее быть донжуаном-соблазнителем, чем девицей легкого поведения. Ненавижу гендерные стереотипы, – буркнула она.
– И каким бы ты была мужиком? – с интересом, граничащим с сарказмом, спросила я.
– Невероятным, конечно, – усмехнулась Нинка. – Опасным блондинчиком.
– Как Кей? – невинным тоном поинтересовалась я.
– Не таким опасным, – по-змеиному улыбнулась Журавль. – Его опасность граничит с откровенным дебилизмом. Раздвоение личности – это сильно, – никак не могла она воспринимать моего парня как единое целое. Тихий одногруппник в очках никак не вязался в ее мозге с образом яркой рок-звезды. – Но я была бы крутым мужиком. С собственным гаремом, байком и набила бы тату на рукавах, – страдала подруга от того, что глава семейства Журавль запретил делать своим отпрыскам проколы и татуировки на теле, грозя за сию провинность лишить финансовой поддержки. Ирка, старшая сестра Нины, по ранней молодости указа отца ослушалась и проколола пупок. От дяди Вити это не укрылось, и он взъелся настолько, что не давал Ирке денег даже на проезд, пока та от пирсинга не избавилась. Нинка же любила деньги куда больше, чем гипотетические тату.
– А, по-моему, ты бы больше была похожа на Келлу, – еще более невинным тоном сказала я, едва сдерживая смех. – Он тоже опасный. И дерзкий, да?
– Не говори об этой падали, – мигом помрачнела Журавль, и кулак ее непроизвольно сжался. – У Рыла есть только одна опасность – еще немного и он станет свиньей. Хрю, мать его, – добавила она в сердцах и поведала мне воистину эпичную историю о том, что произошло в отеле.
– И, главнее, отвертку мою, урод, забрал, – возмущалась она искренне. – Собирает, гоблин поганый, все, что плохо лежит. Философия нищеброда в действии, – заключительным аккордом фыркнула она, когда мы уже, расплатившись, вставали со своих мест.
– Он в душе аристократ, – улыбнулась я, каким-то неуловимым образом чувствуя, что что-то в душе подруги изменилось – она стала говорить о Ефиме вслух. И, хоть Ниночка обзывала его так, что порою у меня краснели уши, это был неплохой сигнал, ведь раньше подруга предпочитала молчать.
– И вообще, если бы не было революции, это место вполне могло принадлежать ему, – продолжала я, внимательно следя за ее реакцией. – Антон говорил, что в начале века тут жила какая-то прабабка Келлы.
– В ад его, в самый глубокий котел, вместе с прабабкой и прочей родней, – отмахнулась Ниночка. – Сейчас в цене не голубая кровь, а зеленые денежки. И вообще, подруга, запомни – не говори мне о синильном выродке, если не хочешь, чтобы я тебя задушила. О'кей?
– Хорошо, – примирительно улыбнулась я и вдруг спросила серьезно: – Но ведь ты что-то чувствовала?
Нинка смерила меня долгим тяжелым взглядом. Голубые глаза потемнели и, казалось, в них засверкали искры холодного огня.
– А если и чувствовала, то что, думаешь, это смешно? – ответила она вопросом на вопрос.
– Не думаю, – ответила я честно. – Что смешного в любви?
Удар кулака по столу заставил меня вздрогнуть. На нас оглянулись с соседнего столика.
– Не переходи эту черту, Катя, – сказала Журавль, и голос ее был тих – в противовес стуку. – Я никого не люблю. И больше эту тему мы не поднимаем.
– Договорились, – улыбнулась ей я примирительно, видя, что еще чуть-чуть – и она придет в ярость. – Извини, если обидела.
– Чтобы обидеть Нину Журавль, нужно быть богом обижалова, – впрочем, уже пришла в себя подруга. – А ты на эту роль, Катька, совсем не тянешь. – И она, видимо, в порыве чувств, потянулась ко мне и, засюсюкав, ущипнула за обе щеки, естественно, больно, и я едва отбилась от нее.
О Келле мы больше не говорили, но все-таки то, что в подруге что-то изменилось, казалось мне почти очевидным.
Неподалеку от выхода мы задержались – сначала я увидела симпатичное объявление о наборе на базовые курсы в кулинарную школу «Мистерия вкуса», которая, видимо, находилась при этом же кафе. И мне вдруг безумно захотелось попасть на эти самые курсы, хотя, честно говоря, денег на это у меня не было, а просить у родственников в последнее время становилось все как-то более неловко, и я все чаще задумывалась о небольшой подработке.
А затем я вновь засмотрелась на акварельные картины, среди которых появились несколько новых. Они были чудесными.
– Как красиво, – завороженно глядела я на пейзаж с зимним рассветом, нежный и воздушный.
– Фигня, – лениво отозвалась подруга, которая высокое искусство не очень-то и ценила. – Томас веселее холсты малюет. От одного вашего Чуни уписаться можно. От восторга, – добавила она, хихикнув.
– Это очень здорово написано, – возразила я. – Смотри, как технично! И ничего лишнего, все так гармонично. Эта техника называется, если я правильно поняла, «по-сырому», – вспомнилось мне. – То есть рисуют по предварительно смоченному листу. Поэтому такие мягкие переходы и цвета нежные, почти прозрачные.
– Иногда ты не в курсе элементарного, а иногда знаешь забавные вещи, – хмыкнула Нинка. – Я тебе говорила, что ты странная? Ах, да. Две тысячи раз с лишним.
– Ну, ты посмотри, как здорово! – не слышала я Журавль. – Я бы повесила такую картину у себя дома…
– Правда? – раздался за нашими спинами негромкий глубокий женский голос, навевающий ассоциации с темным бархатом, по которому так приятно проводить открытой ладонью.
Мы обернулись – за нашими спинами стояла высокая темноволосая женщина лет сорока с небольшим, в синем, до колен, платье строгого покроя,
