короне.
Тогда было плохо, но, хотите верьте, хотите нет, сейчас еще хуже. Меня вместе с толпой других придворных погнали в Тауэр, чтобы приветствовать новую королеву в Лондоне. Здесь было холодно, так холодно, что я не чувствовала под собой ног, а порывы ветра сыпали снег мне в лицо, отчего у меня онемели щеки. На мне было мое лучшее платье изумрудного цвета, но его никто не видел, потому что из-за холода я была закутана в плащ и не смела ни на дюйм распахнуть его, чтобы показать расшитый драгоценностями лиф – можно было замерзнуть до смерти.
Мне было бы легче, если бы рядом со мной была Юнона, но она в свите Елизаветы – ее назначили камер-фрейлиной. Мы с ней теперь почти не видимся, потому что она занята своими обязанностями в личных покоях королевы, куда меня больше не допускают. А когда Юнона заканчивала исполнять свои ежедневные обязанности, так уставала, что была не в состоянии слушать, как у меня прошел день. Правда, в моей жизни почти ничего не происходило; мои дни были настолько скучны и однообразны, что о них не стоит и упоминать. Теперь Юнона в Белой башне, готовится занять свое место в первых рядах процессии; ее брат находится там же. Его я тоже почти не вижу. Даже Maman здесь нет. Конечно, будь она здесь, мы бы заняли свои законные места, ведь мы – ближайшие родственники королевы. Но Maman нездоровилось, хотя я подозревала, что она лишь изображает нездоровье, чтобы держаться отсюда подальше, а Мэри и вовсе не пригласили. Так что меня вытолкнули в общую толпу, и я стояла среди незнакомых людей в тени Тауэра. В голове у меня кружились мысли об отце и о Джейн: как они входили туда, где сейчас стою я, не здесь ли Джейн отрубили голову пять лет назад. Из какого окна смотрел отец, замышляя побег, и думал ли он обо мне перед смертью?
Я гнала прочь воспоминания; от грустных мыслей мои глаза наполнились слезами. Толпа наступала, меня оттеснили назад; я наступила шелковой туфелькой в ледяную лужу. Наверное, королева вышла, и началась процессия, но я ничего не видела поверх чужих голов. Старалась представить Юнону в ее новой алой ливрее. Интересно, кто идет с ней в паре? Хотела бы она, чтобы ее парой была я?
– У нее волосы как крученая медь! – крикнул кто-то. Должно быть, они о королеве. Волосы у нее и правда красивые; наверное, она еще распустила их. Я бы на ее месте поступила именно так, если бы входила в Лондон, чтобы получить корону.
Зато я знала, что на ней надето, ведь именно мы с Юноной снимали коронационное платье Марии Тюдор с деревянной статуи и несли его портнихе, чтобы его перешили на фигуру Елизаветы.
Издали я видела ее паланкин. Рядом с ней гарцевал на коне Роберт Дадли, мой шурин. Он возвышался над толпой, поэтому я видела его точеное лицо и кудрявые черные волосы. Вид у него был торжествующий, надменный, как будто он знает то, что не известно больше никому. Правда, все Дадли такие. Помню Гилфорда в день их с Джейн свадьбы – тогда же меня выдали за Гарри Герберта. На лице Гилфорда тогда было такое же выражение. Таким же надменным был и их отец. Дадли всегда выглядят так, словно им принадлежит весь мир. В мою голову невольно закралась мысль: будь я по-прежнему замужем за Гарри Гербертом, я сейчас находилась бы в свите королевы. Лошадь Дадли вскинула голову. Дадли великолепен; ничего удивительного, что Елизавета назначила его главным конюшим. Все Дадли ужасно тщеславны.
Толпа теснила меня к стене Тауэра; наконец я нащупала ногой ступеньку, взобралась на нее и оказалась чуть выше. Теперь я видела белую лошадь, наверное, лошадь королевы. Дадли вел ее в поводу. Уздечка была начищена до зеркального блеска, грива завита. И вот я мельком увидела саму Елизавету; она смотрела на Дадли, и взгляд ее задерживался чуть дольше, чем следует. Она оглядывала его с головы до ног – мне знаком такой взгляд; он свидетельствует о желании. Позади двигалось настоящее алое море – все пажи и грумы, которые помогают фрейлинам сесть верхом. Фрейлин тридцать девять. Я знаю их число, потому что все об этом говорят; их много – но я в их число не вхожу. Интересно, как они справятся, ведь их число нечетное. Может быть, те, кто сзади, пойдут втроем, или кто-то останется один. Они сели в красные бархатные седла и выстроились за Дадли. Я заметила Юнону и помахала ей рукой, но она не ответила: я невидима в огромной толпе.
Как только конная свита тронулась в путь за паланкином королевы, нас, остальных придворных, загнали в вереницу колясок. В моей, по крайней мере, есть подушки; некоторым несчастным придется трястись по булыжникам, сидя на голых досках. Казалось, будто прошла целая вечность, но наконец мы тронулись в путь, проехали мимо ликующей толпы народа. Люди запрудили улицы, высовывались из окон, влезали на стены, чтобы хоть краем глаза взглянуть на новую королеву.
– Она взяла ребенка и целует его в щеку! – взвизгнула сидящая рядом со мной дама – не помню ее имени.
Никто из нас вообще ничего не видел: ни сама дама, ни ее толстушка дочь, ни пожилой джентльмен напротив, у которого такая густая борода, что за ней не видно рта. Все мы полагались на слухи, которыми обменивались участники процессии.
– Она пожала руку портнихе и приняла букет розмарина от просительницы… – Моя соседка была вне себя от радости.
– Нескромно фамильярна, – пробормотал бородач. Может быть, он был сторонником прежней королевы.
Судя по ликующей толпе, никто не разделял его мнения. Никогда в жизни я не чувствовала себя такой одинокой; как жаль, что рядом со мной нет Мэри. По крайней мере, рядом с ней мне было бы не так жаль себя.
– Лорду-мэру она сказала, что с радостью прольет свою кровь ради благополучия нас всех! – крикнул кто-то впереди.
– Не думала, что доживу до этого дня, – всхлипнула моя соседка, вытирая глаза батистовым платочком. Ее дочь, которая сидела по другую сторону от меня, смотрела на свои руки или на улицу – куда угодно, только не на матушку.
Я почти ничего не замечала, потому что старалась разглядеть в толпе Гертфорда. Вчера он разыскал меня в покоях Юноны, где я сплю, потому что при
