ткнулась носом в ее шею, вдыхая ее аромат, потом посмотрела на нее, наши лица сблизились, ресницы порхали и касались друг друга.
Уайтхолл, март 1559 г.
Левина стояла в алькове у окна и внимательно разглядывала лицо королевы. Королеву усадили на то место, куда лучше всего падал свет; она листала стопку бумаг. Они от Фокса из Женевы; это распечатанные копии рисунков Левины – на них изображены мученики, которых сжигают заживо. Как все изменилось! Конечно, теперь все по-другому. Нет больше Боннера и Берна, и дворец преобразился. Раньше во внутренних покоях царили уныние, тоска и мрак; теперь дворец звенит музыкой и весельем. Многочисленные фавориты танцуют вокруг молодой королевы. А страх… конечно, во дворце всегда есть место страху, но теперь никто не знает, чего именно надо бояться.
Повсюду видны новые лица. У камина устроилась Кэт Астли, вырастившая Елизавету; говорят, она для королевы как мать. Рядом с ней сидели леди Ноллис, Дороти Стаффорд и Бланш Парри. Они шили и тихо переговаривались. В дальнем конце комнаты перед новым учителем танцев, итальянцем, стояли юные камер-фрейлины. Маленькая Пегги Уиллоби с заячьей губой и некрасивая Фрэнсис Мотес были похожи на две маргаритки среди роскошных лилий. Особенно выделялись красотой Юнона и Леттис Ноллис; рядом с ними – две хорошенькие девушки из семьи Говард. Молодая королева окружила себя старыми друзьями и родственниками. Говарды и Ноллисы – ее родня по материнской линии.
Все смотрели, как танцмейстер показывает па под аккомпанемент длинноволосого большеглазого молодого лютниста.
Здесь должна была находиться и Кэтрин – конечно, должна, ведь она по праву наследница Елизаветы. Но Елизавета, похоже, не утратила мстительности, которой отличалась в ранней юности, потому что бедняжку Кэтрин больше не пускали дальше приемного зала. Во внутренние покои ей вход закрыт. Королева явно не хотела видеть соперницу в лице Кэтрин, которая превосходит ее красотой и, по мнению многих, имеет равные с ней права на престол.
Левина боялась за Кэтрин. Глаза у девушки запали; похоже, она на краю нервного срыва. Она отказывалась ехать в аббатство Шин к матери и сестре, несмотря на то что аббатство находится довольно близко от Лондона. Левина начала рисовать ее портрет, чтобы был предлог держать ее рядом. Но почти все время у нее занимали миниатюры с портретами фавориток Елизаветы. Для всех них истинное сходство не главное; у них вошло в моду обмениваться друг с другом своими изображениями. Миниатюры носили на поясе или клали под подушку. Мода на миниатюры, распространившаяся при дворе в последнее время, очень кстати пришлась для Левины, этим она зарабатывала себе на жизнь. Сегодня она рисовала саму королеву.
Она держала в руке кисть, но еще не нанесла ни единого штриха на фон в виде карты. Елизавета специально попросила, чтобы ее изобразили на тузе червей. Интересно, думала Левина, старательно приклеивая тонкую веленевую бумагу на изнанку, под чьей подушкой окажется этот портрет. Очень может быть, что под подушкой Дадли. Для фона она выбрала бледно-розовый цвет. Выбор был удачен, он выгодно оттенял кожу королевы, особенно при таком освещении. На щеках у нее играл румянец, пожалуй, слишком яркий; Левина подозревала, что он неестественного происхождения.
Ей хотелось передать взгляд Елизаветы: она как будто видит все, но сама остается непроницаемой. Кроме того, ей хотелось показать, что бурная юность не оставила следов на гладком лице – однако прошлое угадывалось в широко расставленных глазах. Если вглядеться повнимательнее, можно заметить в них глубокую печаль.
Королева позвала виночерпия, почти незаметно шевельнув рукой.
– Мы хотим пить, – сказала она, и мальчик покраснел. Румянец поднимался от шеи к лицу. – Мистрис Теерлинк, вы выпьете с нами? Принеси нам чего- нибудь прохладительного. Подойдет что угодно, лишь бы было холодным.
Левина невольно засмотрелась на руки королевы. Они тонкие, с длинными пальцами – руки музыкантши. В памяти всплыла картинка – совсем маленькая Елизавета играет на спинете, играет живо, энергично, желая быть лучше других. Такой она была всегда. Лежащий у ног Левины Герой потянулся, зевнул, повертелся вокруг себя и, наконец, снова лег на полу, в круге света.
– Я помню вашего пса. Он был щенком, когда вы рисовали меня в прошлый раз. Кажется, тогда он меня невзлюбил. – Елизавета наклонилась к Герою, протянула руку. Пес тихо зарычал, следя за ней взглядом. Королева засмеялась: – Ты никогда меня не любил, да, малыш? – Словно не замечая его оскаленных клыков, она потрепала его за ушами, как будто он – дружелюбный маленький спаниель. Герой совершенно ошеломленно глазел на нее, как влюбленный юнец. – Помните, как он, бывало, рычал на меня?
– Конечно, помню, мадам, – ответила Левина, отмечая, как Елизавета без труда переходит с «ты» на «вы». Она не похожа на свою сестру, Мария всегда настаивала на вежливом обращении, даже когда находилась среди своих приближенных, словно напоминая самой себе о своем статусе. – Прошло много лет с тех пор, как я рисовала ваше величество. С тех пор многое изменилось.
Королева поджала губы и невнятно промычала что-то; возможно, она не одобряла напоминания о прошлом, а может, ей казалось, что разговор коснулся неприятной для нее темы. Может быть, думала Левина, Елизавета тоже вспомнила свою интрижку с Томасом Сеймуром. Это было добрых десять лет назад, и тогда дело едва не закончилось для нее плачевно. Большинство женщин не пережили бы такого скандала – Томас Сеймур был мужем Катерины Парр. Левина была свидетельницей ее позора, но бесчестье слетело с Елизаветы как вода с гуся. Может быть, и к лучшему, что Елизавета о нем не помнила – или делала вид, что не помнит.
Елизавета протянула руку, и Герой лизнул ее.
– Тот, кто кажется самым свирепым, – заметила она, – внутри мягкий как воск. Опасаться надо других.
