случайностей?» Рахман не мог понять, что это означает, с какой целью палачи так демонстративно выставили эти вещи. «Что они опять задумали? Что означают знаки: нож, веревка, кружка воды, еда?» Вдруг его осенило: «Топор, видимо, был в ящике, когда они замуровали в нем. Нож оставили, когда я очнусь, увижу, что со мной сделали, чтобы я в отчаянии заколол себя».
Превозмогая боль, Рахман подполз к лавке, взял нож и острие приставил к горлу. Передумал. «Веревку оставили, если я не осмелюсь зарезать себя, чтобы повесился. Воду оставили, зная, что я очнусь с жаждой. Чтобы я смотрел на воду, не сумел ее выпить. Еду оставили, чтобы я, умирая от голода, в рот не мог взять и крошки хлеба. Все учли палачи, вплоть до мелочей. Они подумали, даже если выберусь из своего плена, с таким позором не захочу жить. Нет, бесы, не дождетесь моей смерти! Я буду жить и долго вам мстить!..»
Сильная боль во рту и слабость в теле от потери крови заставляли его делать частые передышки. Он изнемогал, терял последние силы. Но страх, что сюда могут вернуться враги, придавали ему волю к победе. Он тяжело встал. Голова кружилась, перед глазами вертелись темные круги.
Прежде чем покинуть помещение, он вошел в комнату Шах-Зады: на топчане лежала постель, вся помятая, разорванная, а на ней – разодранные клочки ее платья и пятна крови – немые свидетели неравной борьбы и позора Шах-Зады.
Рахман застонал и вышел на улицу. Светало. Первое, что увидел Рахман, в пятидесяти метрах от себя, в сторону старой березы, спотыкаясь, шла Шах- Зада. Она шла с распущенными волосами, босая, стоя на нетвердых ногах, долго смотрела на восходящее Солнце. В глазах ее горел дикий, пылающий огонь. В руках была веревка, которую длинной змеей волочилась по земле.
Она остановилась под дубом, размахнулась и забросила веревку на толстый сук. Встала на круглый камень, служивший пастухам и чабанам скамейкой, свила петлю из веревки и накинула ее себе на шею. Протянула руки навстречу восходящему Солнцу, улыбнулась искусанными в кровь губами и стала шептать: «Хасан, я была тебе верной женой! И я всегда любила тебя, любила так нежно, так искренне, так самозабвенно, что порой теряла голову, дар речи от безграничной любви к тебе. Любила тебя с того дня, как я себя помню, может, с мгновения моего зачатия, еще в утробе матери. Мои молитвы однажды дошли до Аллаха, и в один день Он пожалел и воссоединил нас. Мы жили счастливо, на зависть многим семьям на земле. Но каким-то отбросам человечества не понравилось, как мы живем, и нас они разъединили… – она горько разрыдалась. – Я знаю, Всевышний… Священный дуб накажут их… Накажут иродов… Я не могу жить с таким позором и дать жизнь нашему сыну, над которым надругался Шархан. Прощай, мой милый, ласковый и нежный зверь… Прощай, мой, не увидевший белый свет, сын! Встретимся там… в другом мире».
«Что она, – недоумевал Рахман, – прощается с жизнью?!»
Он видел, как она забрасывает петлю на увесистую ветку дуба, как к ней присматривается.
«Она собирается вешаться!»
Он, что есть мочи, бросился к ней, пытался закричать, но от страшной нечеловеческой боли во рту упал, теряя сознание.
Утренний ветерок нежно трепал Шах-Заду за волосы. Она на голову накинула петлю, тонкими пальцами прошлась по ее полукругу. Чуть приподняла бескровное лицо, вздернутый прямой красивый нос, прикрыла глаза. Усилившийся ветерок подхватил, растрепал копну ее волос, забросал на лицо. Солнечные лучи заиграли и потерялись в ее волосах. Она еще раз взглянула на яркое светило, по-детски улыбнулась и сделала шаг в пустоту…
Клык ядовитой змеи
Как только в горах сгустились вечерние сумерки, Рыжегривая волчица на всю округу открыла свою заунывную песню. К ее вою со всех мест присоединились собаки. Вдруг за селом раздался оглушительный выстрел, за ним последовали второй, третий. Долгий гул с повторяющимся эхом прокатился по долине Караг-чая. После все стихло.
Над востоком забрезжил ранний рассвет. Тьма, растворяясь в небесах, уходила в глубокие овраги и ущелья. Из темного мрака постепенно вырисовывались близлежащие, затем дальние холмы, лесные массивы; ярким пламенем зажглись вдалеке горные вершины. Яркими красками, сочетающими в себе алый, синий, сизый, золотой, зеленый цвета, засиял восток. Под ним пришел в движение седой Каспий, катящий свои воды на восходящее солнце. Кровавым пламенем, а потом золотом пронеслась по его могучим волнам солнечная дорога. Каспий гнал свои, купающиеся в алой заре, золоте, волны в небеса, за хрупкие грани облаков. Поселение просыпалось…
Потом в горах погода резко изменилась – пошел дождь. Мелкая изморось колюче падала на притихшие вдруг огороды и бахчи; вода скапливалась на ветвях деревьев, она огромными лужицами собиралась на зонтиках тыкв. Вдруг с гор сорвался ветер, он с отяжелевших ветвей деревьев, листьев тыквы, воду с шумом стряхивал на землю. Она скатывалась на землю, та, что не успела просочиться в землю, собиралась в большие, малые грязные ручьи и стекала на улицу. Там, соединяясь с такими же другими мутными ручейками, она с грохотом носилась по проселочным дорогам. Мутные потоки, выворачивая из земли камешки, камни, булыжники, с оглушительным ревом неслась в глубокое ущелье, находящееся под селом.
Хасан застыл у окна, у него онемела нога, потом ее свело судорогой, его лицо исказилось от боли. Он долго массировал ногу, ее отпускало. Он с лица горячей ладонью смахивал боль вместе с ночной усталостью. Неуверенными шагами двинулся в сени, с болью в душе спустился по лестнице на первый этаж, вышел на улицу, оттуда – в мечеть.
– Все, хватит! – простонал Хасан, – я больше не могу. Сегодня же в мечети скажу, что ухожу!.. Сельчанам нужен другой староста, а мечети – новый имам… У меня в мечети все не получается так, как я это планировал.
