убежденный в ее невинности, добился того, чтобы осмотрели могилу, и когда ее вскрыли, то нашли гроб с нетронутым трупом ребенка. Но судьи объяснили это дьявольским наваждением; собственное признание обвиняемых, по их мнению, было важнее кажущейся очевидности. Женщин осудили и сожгли живыми… Но суд, ввиду признания, не принял этого доказательства невиновности, объяснив, что труп ребенка в могиле – наваждение дьявола, чтобы обмануть судей».
«Недели, месяцы и годы заключения в отвратительнейших тюрьмах, страшные муки пыток, жестокое обращение судей и палачей и вообще вся судебная процедура доводили обвиняемых до такого смятения и потрясения ума, что многие в конце концов и сами верили в реальность всего того, в чем они признались под пытками. Они рассказывали о себе удивительные, невероятные вещи, причем рассказывали это с мельчайшими подробностями. В помутнении разума несчастные действительно думали, что виновны в возводимых на них обвинениях, искренно обвиняли себя и других, умоляли спасти их души, признавали себя недостойными жить, просили скорее сжечь себя на костре, чтобы освободиться от власти дьявола и возвратиться к Богу».
«Эти признания, занесенные в протоколы, служили главным доказательным материалом, которым подтверждалась вера в колдовство и в существование ведьм и на который судьи в своей практике, и юристы, и теологи в своих сочинениях ссылались как на неопровержимые факты для обоснования учения о дьяволе и колдовстве. Из суда эти признания, полные самых чудовищных измышлений, переходили в массы, питая народное суеверие и подкрепляя авторитетом суда самые нелепые рассказы о шабаше, о похождениях дьявола и ведьм, о наносимой ими порче, о волшебных мазях, об оборотнях и т. д. Вот извлечение из протокола, подобных которому множество».
«Ликантропия – особая форма безумия, во время которой больные воображают себя превращенными в зверей, – принимала в некоторых местах характер настоящей эпидемии. Многие воображали себя обросшими шерстью, вооруженными ужасными когтями и клыками и утверждали, что во время своих ночных скитаний они разрывают людей, животных и в особенности детей».
«Молот ведьм». Приложение. А.Н. Афанасьев. «Процессы о колдунах и ведьмах»
«Реформа Петра Великого не могла поколебать векового предубеждения против колдунов и ведьм. В ту эпоху, когда она совершалась, во всей Западной Европе, служившей для нас образцом и примером, вера в колдовство составляла общее достояние умов и подчиняла своим темным внушениям не только простолюдинов, но и духовенство, ученых и самые правительства. Между тем как у славян, соответственно простоте их быта, далекого от строгих юридических определений, книжной учености и богословской схоластики, предания о волшебстве удерживались в устных, отрывочных и безыскусственных рассказах – на Западе мы встречаем целый ряд учено-богословских трактатов о духах злобы и их связях с людьми, трактатов, обработанных систематически и доведенных до изумительного анализа всех мелочных подробностей. Эта средневековая литература дополняла и формулировала народное суеверие, скрепляла его своим авторитетом и имела огромное влияние на общественные нравы, судебные процессы и законодательные установления».
Октябрь 2016
Понизив голос и без звона колокольчиков[9]
Моей любимой женщине
Вьюга. Вой ветра и вихри снега. Постепенно небо светлеет, буря утихает. Белая пустошь до горизонта режет глаза. Черная точка вдалеке постепенно приближается, становясь все больше и приобретая очертания человека – оборванного, в лаптях, с клочковатой бородой и непослушным вихром волос, из-под которого блестит дерзкий, полубезумный взгляд. Он бредет, с трудом переставляя ноги, а в руке у него блестит кривой татарский кинжал, собирая лучи холодного зимнего солнца, отражающегося от снега. Жалобное и протяжное «Мя-а-у!» неожиданно проступает сквозь зимнюю бурю. Снежные вихри и ухарь с ножом отходят на второй план, тускнеют и, распавшись на пиксельные клочья, исчезают. Постепенно Морфей выпускает из матрицы сна, сознание понемногу фокусируется. Рядом с кроватью стоит кошка, жалобно смотрит снизу вверх и продолжает мурлыкать.
– Налей Рукавичке молочка, – рядом проснулась О.
Залюбовался тем, как ее ярко-красные волосы разметались по черной подушке. Вдохнул их аромат. Погладил пятно Роршаха между лопаток.
– Jawohl. – В некоторые моменты мне хочется разговаривать лишь шепотом. – Meine liebe Fraulein.
– Мы же договорились дома разговаривать по-сербски, а не по-немецки. – Она жмурится от яркого весеннего солнца, бьющего в окно.
– Наши Карловцы на какую-то часть и немецкие Karlowitz, – говорю, одновременно нашаривая под подушкой «молескин» и карандаш.
– Снова утренняя мысль, которая вот-вот улетучится? – приподнимается на локти О.
– Нет, снова этот же сон.
– В который раз? – Она вопросительно выгнула бровь.
– В этом году уже в седьмой. – Кратко пометил и закрыл «молескин» на резиночку.
– Все же налей Рукавичке молочка. – О. сладко потянулась и снова забралась под одеяло. – И давай еще поспим.
Встал. Рукавичка нетерпеливо кивает, мол, «давай же!». Тихонько включаю музыку. Пространство комнаты мягко наполняет пронзительно грустный голос Долорес О’Риордан. Рукавичка слегка царапает правой лапой: «Ну быстрее!» Открываю холодильник, упс, а молока-то и нет. Сегодня же понедельник, надо идти к молочнику. Ой вэй, а так не хотелось сегодня выходить из дома. Ладно-ладно, прогуляемся. Накидываю ветровку, выхожу во двор, открываю
