Может, по причине именно таких намёков мне в детстве не нравилось название хорошей книги. То есть книга нравилась – название не нравилось. И из- за названия мне было трудно её читать. «Последний из могикан». Неужели нельзя было как-то помягче? «Предпоследний из могикан». Или «Один из могикан», или просто «Из могикан». А то берёшь в руки книгу, читаешь название, и сразу становится ясно, что этот милейший индеец из очаровательного племени могикан непременно к концу книги погибнет. Да ещё так умудрится погибнуть, что не оставит потомства.
Мне неприятно знать, что какие-то виды живых существ, растения, рыбы, птицы, животные безвозвратно исчезают. Самостоятельно они вымирают или мы их истребляем, это не так важно. И так же неважно, дивная это белка, которую истребили из-за ценного меха, или вредный сельскому хозяйству крот, или неприятный паук. Если последний – жалко.
Мне всегда жаль заканчивать хорошую, большую книгу. Такую книгу, с которой ты живёшь дней десять. Книгу, к которой спешишь вечером домой. И вот тают последние страницы, и уже скоро конец… А всё усугубляется тем, что ты знаешь, что это последний том собрания сочинений автора, и не осталось неопубликованных рукописей и черновиков, и умер он давно, и не оставил после себя ни учеников, ни последователей.
Я не хочу делать что-то, зная, что делаю это в последний раз в жизни. Может быть, делать хочу, но знать в процессе не желаю. Не хочу говорить с каким-то человеком и знать, что говорю с ним в последний раз. Не потому что с ним что-то стрясётся или со мной что-то случится, я просто не хочу знать, что больше нам не доведётся поговорить. Не хочу купаться в каком-то море и знать, что в этом море больше никогда не искупаюсь. И пусть это море мелкое и мутное, а меня впереди ждут глубокие, чистые другие моря. Я, может быть, и не захочу на это море возвращаться, но, купаясь, не хочу знать, что в этом море больше никогда в жизни не искупаюсь.
Я не хотел бы оказаться в ситуации, в которой мне пришлось бы загадывать последнее желание. Даже если… Или, точнее, особенно если можно будет загадать всё, что угодно. Всё, всё, всё, кроме ещё одного желания.
Но с нами практически ежедневно происходят малые и большие «навсегда» и «никогда». Мы каждый день встречаем людей, которых больше никогда не увидим. Мы очень часто делаем что-то в последний раз в жизни и даже этого не замечаем.
А каким-то «навсегда» и «никогда» мы когда-то по наивности даже радовались. Радовались, когда наконец-то повыпадали эти молочные зубы, а вместо них выросли нормальные, коренные. Навсегда! Радовались, не думая, что новые-то больше не вырастут никогда! А вставлять не то же самое.
Радовались, когда получали паспорт. Радовались, потому что у нас теперь навсегда, в смысле до смерти, серьёзный, взрослый документ. Радовались, не думая, что того безответственного и чудесного времени, которое было у нас до паспорта, отныне у нас не будет никогда. Многие радовались появлению растительности на теле. Радовались первому настоящему бритью. Настоящему! Как папа! Не думая, что с этих пор придётся бриться практически ежедневно и навсегда.
Когда из жизни уходят родные, близкие люди, мы горюем, мы не согласны. Как с таким можно согласиться? Они же уходят не только из своей жизни, они из наших жизней уходят. Это в наших жизнях они никогда не откроют дверь, не позвонят, не скажут ни единого слова своими неповторимыми голосами. Но как-то незаметно, постепенно и навсегда выветриваются из домов их запахи, исчезают куда-то те предметы, которые они любили, их одежда, забываются их словечки, песенки. Забывается вкус той еды, которую они неповторимо готовили. Я же помню, что то, что бабушка готовила на большой чёрной сковородке, было всегда и всё вкусно. Но я не помню вкуса той еды. И думается мне, что никто и никогда не порежет хлеб так, как резал его мой дед. Как у него это получалось? Бабушка его всегда ругала. Все куски у него получались разной толщины, грубые, кривые, махристые. Но ужасно аппетитные! Вот посолил – и блюдо!
С какого-то момента жизнь начинает состоять из сплошных расставаний. А так хочется встреч!
Мы жаждем новых встреч. Это нормальное желание! Радость встречи – что может быть прекраснее? Мы ждём новых встреч, не думая, что практически каждая новая встреча приводит к неизбежному расставанию… Повстречался с ней – расстался с ней.
Когда человечество изобрело паровую машину, то паровая машина в виде парохода очень быстро убрала из морей и океанов прекрасные, благородные парусники. Все эти барки, бриги, бригантины, клиперы… Вместо всей этой парусной красоты и изящества мачт появился приземистый, толстобрюхий пароход с трубой и чёрным дымом. То есть встреча с пароходом привела к расставанию с парусниками. Но согласитесь, скорость хода повысилась, зависимость от погоды уменьшилась, надёжность увеличилась.
Автомобиль очень быстро убрал лошадей из наших городов, а трактор почти убрал их из деревень. Жаль, конечно, что мы не видим на улицах наших городов этих прекрасных животных, этих изящных больших божьих тварей. Но, согласитесь, автомобиль удобнее. Особенно зимой. Ни на какого коня впятером не сядешь, ездит машина быстрее. А главное, намного меньше ответственности… Сами подумайте: тут кошечку или собачку заведёшь… Хомячка попробуй завести… да что там хомяк – это всё-таки теплокровное млекопитающее. Рыбку одну заведи в банке. Одну, малюсенькую. Крошечную гуппи!.. Это же сразу проблема с отпуском! А конь? Или ещё того сложнее – кобыла?! Или тройка лошадей? Где бы мы их держали в наших городах? Сложно себе представить вместо заправочных станций некие станции с сеном и овсом. И совсем уже страшно представить себе в июле месяце пробки из конных экипажей.
Когда-то писатели писали при свечах, скрипели гусиными перьями. «Свеча горела на столе, свеча горела»… Всё, отгорели свечи, отскрипели перья. Просто свечи – это неудобно. Лампа удобнее. Светит ярко, не мерцает. И современные ручки удобнее перьев. А на клавиатуре ещё удобнее набирать текст. Гусиные перья были неудобными. Это точно.
