и резню, в этом их любовь к стране и выразится полнее всего.
…И вот-вот они соединятся, смыкающиеся антиподы, уже соединяются, и дальше – вместе, под общим лозунгом «Долой!»
Несчастна страна, которую они любят. От такой любви бывают дурные болезни.
Идущие следом
Прихожан в храмах – и, что особенно заметно, самих храмов всех конфессий – становится в России все больше, а в умах и душах торжествует стихийный материализм. Историю страны, в частности новейшую, рассматривают с материалистической, в сущности марксистской точки зрения даже те, кто искренне и твердо заявляет о своей неприязни к единственно верному учению. Истинные причины всего происходящего наши профессиональные и особенно самодеятельные мыслители ищут и находят исключительно в прагматических интересах тех или иных социальных групп. Перестройка с такой позиции видится отчетливо: захват власти созревшими в партии технократами, жаждавшими больших легальных денег и обнаружившими слабость планового хозяйства, разрушив которое они и приобретут желанные капиталы. Ельцинское время, соответственно, определяется как специально приспособленное для своего обогащения перехватившими инициативу хитрыми и жадными расхитителями национального добра, прошедшими при советской власти не заскорузлую партийную, а эффективную комсомольскую или научную школу. Что же касается последних лет, то проницательные аналитики в любой сфере российской жизни легко находят нефтегазовый след – Кремль отнимает трубу у олигархов и передает своим, оппозиция отрабатывает вкачанные в нее нефтяные деньги, и все вместе вытаптывают страну, вырывая друг у друга деньги, деньги, деньги…
Между тем другая – возможно, не единственно правильная, но любопытная во всяком случае – версия истории лежит на поверхности. Суть ее в том, что естественная смена поколений проходит все болезненней, потому что демократия по самой своей природе не способна сдерживать напор молодых, рвущихся вытеснить отцов как можно быстрее. Не ради чего-то материального или, скажем точнее, не ради материального в первую очередь, а для того, чтобы не чувствовать никого «над собой». Такой молодежный натиск есть бунт в чистом виде, бунт ради ниспровержения – собственное воцарение есть лишь приятное последствие.
В традиционном обществе, не демократическом и, уж конечно, не либеральном, об этом и речи быть не могло. Большой смысл заключался в том, что обществом руководили «отцы народов» – монархи-самодержцы или узурпаторы, добрые опекуны или диктаторы. Отцы властвовали и внутри общества, во всех его сферах, причем властвовали пожизненно. Главы семей держали в руках до последней своей минуты фамильное дело и ценности, опытные профессионалы пользовались непререкаемым авторитетом у младших коллег, мудрые старцы были властителями дум… По мере демократизации и либерализации молодежь получала все большие и формальные, и нравственные права, а права старших, принадлежавшие им прежде просто по возрасту, стали сомнительными – если все равны, то и дети равны отцам, а среди равных свобода дает больше шансов тем, кто сильнее. «Если б молодость знала, если б старость могла…» Первая часть этой грустной формулы потеряла смысл потому, что знания перестали ассоциироваться с опытом, их получают все раньше и быстрее в процессе целенаправленного обучения. А вторая констатирует, что старость немощна и потому провоцирует собственное изгнание с поля деятельной жизни.
Перестройку сделали шестидесятники, именно они были и «прорабами», и рядовыми рабочими этой, как теперь говорят строители, «реконструкции со сносом». И убрали таким образом с исторической сцены именно поколение своих отцов, еще державшихся за власть и слишком медленно поддававшихся естественной убыли. Шестидесятники засиделись в молодых именно потому, что зажилось недемократическое общественное устройство – власть старческого политбюро была демонстративно «отцовской». Использовала перестройку для быстрого подъема к властным вершинам и похоронила ее уже следующая генерация – олигархи, фактически правившие страной в ельцинские годы, были действительно молоды по любым меркам. С самим Борисом Николаевичем они мирились в качестве переходной фигуры, страна еще не отвыкла от седовласого начальства… Теперь возрастного конфликта в элите вроде бы нет – и власть, и ее оппоненты принадлежат примерно к одному поколению. Возможно, именно этим и объясняется очевидная, при всей ожесточенности противостояния ровесников, стабильность ситуации, называемая недоброжелателями стагнацией. Однако в ближайшем будущем предстоят безусловные и неизбежные перемены. И главный вопрос, которым задаются сейчас – при одинаковой осведомленности – и статусные политологи, и простые пикейные жилеты, состоит в том, кто в результате перемен поднимется, какая категория граждан всплывет в верхние слои вслед за новым главным персонажем.
Абсолютно точных прогнозов не бывает. Но если принять в качестве гипотезы сформулированное выше, можно с большой степенью уверенности сказать: проблема будет возрастной и, возможно, решится с выходом на главные позиции совсем молодых даже по нынешним понятиям людей. Во всяком случае, эта смена караула уже произошла во многих важнейших областях жизни – прежде всего в культуре и вообще в медийной сфере. Энергичный, агрессивный прорыв тридцати- и двадцатипятилетних к вершинам этой деятельности заметен даже не очень внимательному наблюдателю. Полное обновление «звездного неба» в искусстве и литературе, в журналистике и общественных науках за последние два-три года завершилось, пока пришли в основном сорокалетние. Но процесс идет по нарастающей. Следующие в очереди, одаренные ребята, изготовленные в восьмидесятых и даже в девяностых, не желают ждать и врываются в пространство общественного внимания на плечах «стариков», родившихся в конце шестидесятых и начале семидесятых. У совсем юных много преимуществ: от органической, с младенчества, приспособленности к IT-технологиям до соответствия бытовой моде, уже давно признающей только молодость, а в последние годы вообще сделавшейся подростковой… В самом начале этой очередной молодежной революции один начинающий деятель культуры сказал в телевизионном ток-шоу, адресуясь к пожилому, на его взгляд, коллеге: «Пора, папики, освобождать поляну».
