ответ было невозможно. На вид ему было от силы лет сорок, и то благодаря короткой густой бородке и небольшим залысинам на лбу. Сам тощий и смуглый, точно обугленный; темные глаза, одна бровь рассечена и переломлена свежим шрамом, тянувшимся к виску. «Уголовник какой-то», – опасливо подумала Люба.
– Ты что-то говорил? – Стелла захлопнула холодильник и принялась расставлять на столе банки и миски.
– Говорю: не мечи на стол, мы договаривались о кофе.
«Уголовник» решительно отказался от еды, докурил сигарету, отодвинул пустую чашку и поднялся:
– Спасибо; мне пора.
Стелла запротестовала, но Виталик уже натягивал куртку; через минуту хлопнула входная дверь.
– Мам, где ты его откопала? – не выдержала Люба.
– Ты что, куришь? – рассеянно ответила мать и потянулась за сигаретой. Посмотрела на дочь, потом на темное окно и кивнула: – Откопала, представь себе.
И рассказала.
Экспедиция – короткая, последняя – складывалась неудачно. С самого начала пропали двое рабочих: получили аванс, и больше их никто не видел. За лопаты взялись все, в том числе студентка-практикантка, которая на третий день подвернула ногу – спасибо, что не сломала. Зато сломался экскаватор, с таким трудом раздобытый на время экспедиции. К счастью, случилось это позже, когда раскоп уже подготовили и укрепили.
– К тому же полил дождь – как раз, когда мы наткнулись на новый пласт, по всем признакам самый старый. У него, – Стелла кивнула на дверь, словно там все еще стоял Виталий, – аж руки задрожали: ранний железный век, зуб даю!..
Мать замолчала.
– Ну? – не выдержала Люба.
– Ничего мы не увидели. В дождь какая уж работа – сидели в палатках. Я же говорю: ливень, хляби небесные, как в «Макбете». Люди обувь сушат, а этот, – мать снова кивнула на дверь, – опять полез в раскоп. Один! Как будто новый слой – шестой век до нашей эры, по некоторым признакам, – исчезнет за день-другой.
Люба слушала и внимательно смотрела на мать. Что-то изменилось, и она не сразу поняла, что именно, пока не заметила след от помады на дымящейся сигарете. Губы красит; ай да Виталик. От помады лицо стало более отчетливым, словно отретушированным, но не только это: русые Стеллины волосы сделались откровенно каштановыми, и сединки больше не просверкивали. Все это, вкупе с уголовным Виталиком, затрудняло Любину задачу.
…Что-то подтолкнуло Стеллу, заставило натянуть непросохшие сапоги, мокрую куртку с капюшоном и пойти к раскопу. Где под дождем и увидела воткнутую в земляной холм лопату, которая вдруг стала валиться на бок и пропала. Следом исчез и холм, словно провалился. Нет, не «словно», а провалился в буквальном смысле, что могло означать только одно.
Потом установили причину аварии: рухнула опора, сломался блок, и мокрая, тяжелая земля, ничем не сдерживаемая, устремилась вниз – туда, где был Виталий.
Для откопанного из обвала он легко отделался – тремя сломанными ребрами и глубокой раной на голове. Ребра постепенно зажили сами по себе; от раны на виске остался ровный шов, а в душе горькое разочарование, потому что при наркозе у Виталия разжался кулак и что-то выпало – «гадость ржавная, Господи прости», поджала губы добросовестная старушка-санитарка. «Гадость» она тут же и выкинула, не увидев никакой ценности в находке, которая относилась именно к найденному слою – тому самому, железного века. После наркоза Виталий тщетно шарил руками по простыне. Увидев это, старая санитарка отставила швабру и перекрестилась. «Обирается, – сердобольно пояснила лежащему в углу старику. – Молодой совсем», – и сложила руки на груди.
Со стуком упала отброшенная швабра, и санитарка, попятившись, опять перекрестилась, уже от испуга, при виде метнувшейся к койке бабы.
– Виталик!..
Старик отвел глаза от чужого горя. Медленно, чтобы не тревожить боль, повернулся на спину. Дамочка модная, как все теперешние, а каково будет остаться без мужика? За ним и здоровым-то глаз да глаз нужен, не то аккурат уведут, будь хоть какая модная; а теперь вишь как обернулось. Прикрыл глаза серыми морщинистыми веками и лежал неподвижно.
Санитарка тоже не двигалась, но и глаз отвести от бабы не могла. Муж-покойник, бывалоча, как выпьет, так петь налаживался самую жалостную: «Жена найдет себе другого, а мать сыночка никогда». Вот и тут: парень – соплей перешибешь, однако ж нализался да в яму хлопнулся, а матка теперь убивайся. Видала б она, как он одежу изгваздал, по канавам да по ямам валявшись. Культу-у-урные… Нагнулась, подняла с полу швабру и пошла к двери, раздосадованная донельзя.
Ни о чем этом Стелла дочери не рассказывала – не до того было, чтобы по сторонам смотреть. Все же каким-то образом остались в памяти, словно на моментальном снимке, прикрытые глаза старика, потеки на окне и пожилая санитарка со сложенными на груди руками. От громкого бряка упавшей швабры Стелла вздрогнула, хотя не прозвонил колокол, не пробили часы на башне – не было в поселке ни того ни другого. Да только можно ли знать, как судьба напомнит о себе – пятой симфонией Бетховена, звоном разбитого стакана или веткой, хрустнувшей под ногой? Сколь бы обыденным ни был звук, он
